Такая долгая жизнь. Записки скульптора

Наши части проходили тогда через Эстонию. На ночевку мы остановились в хуторе с приятно звучащим названием Аэспеа. Большой крепкий дом стоял на некотором возвышении среди картофельных полей. Рядом с домом находился амбар, сложенный из огромных валунов, скрепленных бетоном. Фоном для этой идиллической картины служил темный хвойный лес и удивительно красивые легкие облака в небе. В доме жили только мать с дочерью. Мужчин на хуторе не было. Вообще в Эстонии мне не попадались местные жители — мужчины. То ли они были в бегах, то ли служили у немцев.

Дочь — прекрасная девушка, чуть младше меня, с труднопроизносимым именем Иые, к моему удивлению, говорила хорошо, почти без акцента, по-русски.

Погода была чудесная. Это было время года, когда зелень еще не стала темной и тяжелой, а была легкой, прозрачной и радостной. На хуторе не было заметно каких либо следов войны: не валялись стреляные гильзы, не видно было воронок от артобстрелов. Весь путь до Эстонии меня преследовал и сильно мне надоел этот «пейзаж после битвы». Я устал от бездорожья, от невозможности выспаться в нормальных условиях, не говоря уже о том, что все время приходилось быть в напряжении от ожидания возможных артобстрелов, бомбежек, пикирующих самолетов и других присущих войне обстоятельств, к которым привыкаешь, перестаешь их бояться, но от которых очень хочется отдохнуть. Целый день мы гуляли с Иые по весеннему лесу, говорили о будущем, поскольку война близилась к концу, и та жизнь, которая нас ожидала после войны, казалась светлой и беспроблемной.

Иые собиралась поступать в физкультурный техникум, а я собирался вернуться в Академию художеств, куда поступил в 1941 году и которую мне пришлось оставить, не приступив к занятиям на первом курсе. Я написал на оборотной стороне моей довоенной фотографии свой домашний адрес, чтобы можно было встретиться в Ленинграде после войны.

В прекрасном настроении мы вернулись домой, и Иые положила мою фотографию в коробку от шахмат, стоявшую на буфете в комнате, в которой они жили с матерью.

Нам с Шиловым дали комнату на втором этаже дома, в нее надо было подниматься по скрипучей лестнице.

— Где ты болтался целый день? — свирепо спросил меня Шилов, спуская меня с небес на землю.

Я честно сказал ему про то, как мы гуляли, про фотографию с адресом.

— Ты что, с ума сошел? — вдруг заорал обычно сдержанный Шилов. — Ты представляешь, что будет, если эта фотография с твоим адресом попадет в руки кому-нибудь из наших? — Тут он выразительно ткнул пальцем вверх, явно имея в виду не чердачное помещение, а тех, под чьим бдительным оком мы тогда находились. — Тебя арестуют за связь с людьми, находившимися на оккупированной территории. Понял? Немедленно ликвидируй фотографию, — потребовал он.

Я подумал, что он преувеличивает, но все-таки испугался и стал ждать ночи. Когда все заснули, я сделал попытку спуститься по лестнице вниз. Первая же ступенька предательски заскрипела, и я, недолго думая, отступил назад на площадку, потом просто сполз, как я это делал в школьные годы, по перилам на животе до самого низа.

Внизу я лег на пол и первый раз за всю войну по-пластунски пополз в комнату, где спали мать с дочерью. Так я дополз до буфета и, стараясь не хлопнуть крышкой шахматной коробки, достал мою фотографию с адресом и пополз назад, держа в зубах проклятую улику. Если мать проснется, я проглочу фотографию, думал я, выползая из комнаты.

И вот после таких тяжелых переживаний я, как мальчишка, разнюнился, принес секретную карту, да еще и показал дорогу немцам, которых я вовсе не знал и которые могли оказаться ловкими и хитрыми врагами.

Надо сказать, что это была моя первая встреча с настоящими немцами. Моих учителей из немецкой школы я не считаю. Во-первых, это были наши немцы — колонисты или немцы Поволжья, а кроме того, мне тогда было семь-восемь лет, и я их просто не помнил.

Других живых, я подчеркиваю, живых немцев я ни до войны, ни тем более во время войны не встречал. Так же как и все мои фронтовые друзья, с которыми я вместе валялся в грязи, засыпал на ходу, двигаясь в колонне, вмерзал шинелью в лед, когда приходилось ночевать в мороз у потухшего костра, переживал и волновался, не получая месяцами писем из дома, и боялся быть убитым не потому, что боялся смерти, а потому, что уж очень не хотелось огорчать родителей, я, естественно, ненавидел немцев, из-за которых приходилось терпеть то, что выпало на нашу долю. Но, странное дело, впервые встретив живых настоящих немцев, я не мог обнаружить в себе чувства ненависти к ним. Они, так же как и я, радовались тому, что война окончена, что скоро они смогут вернуться домой и зажить мирной, спокойной жизнью, сдав свой фургон артинструментальной разведки советскому командованию в городе Жидикяй.

Прошло много лет, но и сейчас, вспоминая о них, очень надеюсь, что они выдержали все испытания, выпавшие на их долю в советском плену, в который они наверняка попали, и живыми, но без чувства ненависти к своим недавним врагам вернулись в Германию.