Такая долгая жизнь. Записки скульптора

В первые дни после окончания войны в штабе артиллерии фронта катастрофически не хватало переводчиков. Необходимо было одновременно переводить допросы многих высокопоставленных немцев, оказавшихся в плену на нашем участке фронта. Настоящие переводчики или военные, прилично знающие немецкий язык, были нарасхват. Видимо, Шилову, который не знал ни одного слова по-немецки, показалось, что я владел языком в совершенстве.

— Сегодня в два часа дня будешь переводить допрос одного немецкого генерала, — сказал он.

— Я не смогу!

— Сможешь! Я уже обещал.

В два часа дня я был в кабинете начальника штаба артиллерии фронта, генерала Бруссера. Кабинет представлял собой маленькую комнату, в которой у окна стоял стол. За столом сидел сам генерал и еще двое каких-то военных. «Наверное, из Смерша», — подумал я. Меня посадили за отдельный маленький столик и дали несколько листов бумаги и карандаш.

Генерала Бруссера я видел вблизи впервые. Это уже после войны, когда я стал скульптором, мне много раз позировали разные высокие чины, в том числе и генерал-полковники, с которыми я чувствовал себя совершенно спокойно, а тогда для меня, солдата, генерал-майор Бруссер был полубогом.

— Введите пленного, — приказал он.

В комнату вошел высокий тощий немецкий генерал в накинутой на плечи шинели с красными отворотами и в пенсне. Это был командующий артиллерией Курляндской группы войск генерал Баумейстер — тот самый, которого я видел три дня назад в машине на центральной улице Мажейкяя. Мне он сразу не понравился. Таких точно генералов опять-таки показывали в советских художественных фильмах, откуда мы и черпали представления о немцах, но там они были жалкими и ничтожными, а этот был высокомерный, презрительно оглядывающий всех сидящих в комнате. Было такое впечатление, что это не он проиграл войну и находится в плену, а мы.

— Предложите генералу раздеться, — сказал Бруссер.

Я перевел его слова на немецкий язык. Но то ли я не очень точно сформулировал предложение, то ли в моей тональности было что-то такое, что Баумейстер, мгновенно потеряв свой апломб, скинул с плеч шинель и начал лихорадочно расстегивать китель и брюки. Бруссер жестом остановил его. В то время я не знал, что ziehen Sie sich aus по-немецки значит «раздеться догола». Надо было сказать: Legen Sie es ab. Приступаем к допросу. Если так пойдет и дальше, то на третий вопрос мне уже не хватит бумаги. «Можно ли мне попросить генерала, чтобы он дал мне еще пару листов?» — лихорадочно думал я, пытаясь понять смысл вопроса.

Речь шла о количестве и технических характеристиках разного рода артиллерии, находящейся в Курляндской группе войск. Я и по-русски не понимал, о чем идет речь, так много было в этом вопросе специальных терминов. Мои знания немецкого языка были в пределах единственной произнесенной мной фразы с предложением раздеться. Дальше начиналась сплошная катастрофа. Что же будет, если по моей вине допрос сорвется? Оттягивая очевидную скандальную развязку, я произнес длинную, но довольно бессмысленную фразу, как бы готовясь перейти к вопросу, и окончательно замолчал, покрывшись холодным потом.

И тут в дверь постучали.

— По вашему приказанию переводчик капитан такой-то для проведения допроса прибыл. — В дверях стоял высокий загорелый красавец грузин. А может быть, мне просто показалось, что он красавец. Но я был так счастлив, что он меня выручил, и поэтому мне он очень понравился. Я уступил ему место. Капитан прочитал записанный мною вопрос и тут же, с ходу перевел его на немецкий. Один только недостаток был в его переводе: он говорил по-немецки с таким грузинским акцентом, что генерал Баумейстер недоуменно вытаращил глаза, покачал головой и попросил повторить вопрос еще раз, но медленнее и разборчивее.

То ли ситуация, в которую я попал благодаря Шилову, то ли высокомерие и, как мне показалось, презрение пленного к «низшей расе», а кроме того, и страх, который я испытал, когда в комнату вошел немецкий генерал, оставили у меня тягостное чувство и чувство неприязни к этому человеку, в котором явно и отчетливо ощущался враг.

Мог ли я подумать в 1941-м, или в 1943 году, или даже в 1950-м, что я когда-нибудь поеду в Германию и буду без чувства страха или настороженности ходить по улицам немецких городов, без оглядки разговаривать с немцами и без опаски обмениваться с ними домашним адресом?

Мог ли я подумать, что у меня будет столько друзей в Германии — и молодежи, и людей моего возраста — тех, кто несколько лет назад воевал против меня по ту сторону фронта.

Ну и, конечно же, я не мог представить себе, что я когда-нибудь буду устанавливать в Германии памятники, что мои работы будут стоять в музеях Дюссельдорфа, Берлина и Дрездена и находиться во многих частных собраниях.

Памяти павших сыновей

Творческая командировка в ГДР