Талтос

Снова переменился свет, стало темнее, и разросшиеся деревья, закрывая небо, разделяли его на крошечные сияющие осколки. Садовый квартал, Первая улица. И чудо из чудес: дом на углу Честнат-стрит — среди весенних банановых деревьев, папоротников и цветущих азалий, ожидающий их приезда

— Пирс, ты должен зайти к нам.

— Нет, благодарю, меня ждут в центре города. Вы отдыхайте. Позвоните нам, если понадобится помощь.

Он уже выскользнул, чтобы подать руку Роуан, выходящей из машины. А затем своим ключом открыл и запер за собой калитку и махнул рукой на прощание.

Охранник в форме, прогуливавшийся вдоль боковой ограды, незаметно исчез из виду — наверное, зашел за угол дома.

Молчание излечивало, машина скользнула из света в тень и бесшумно унеслась прочь; умирающий полдень, блестящий и теплый, не оказывал ни малейшего сопротивления. Сладкий аромат олив висел над всем двором. А вечером в воздухе снова распространится запах жасмина.

Эш сказал, что аромат — самый быстродействующий стимул памяти, позволяющий путешествовать в забытые миры. И он оказался совершенно прав. Что будет, если человека лишить всех ароматов, необходимых ему как воздух?

Он открыл переднюю дверь и почувствовал внезапное желание перенести жену через порог. Черт возьми, а почему бы и нет?

Она издала тихий звук крайнего удовольствия, обняв Майкла за шею, когда он подхватил ее на руки.

Самое главное, когда отваживаешься на подобные жесты, не уронить даму.

— А теперь, моя милая, мы снова дома, — прорычал он прямо в ее мягкую шею, снова заставляя ее откинуть голову назад и целуя под подбородком. Запах сладких олив уступил место запаху Эухении: вечно присутствующему запаху воска, старого дерева и чего-то смешанного с запахом плесени, очень дорогого и вдыхаемого с наслаждением

— Аминь! — прошептала Роуан.

Пока он опускал Роуан на пол, она на миг прильнула к нему. Ах, это было приятно! И его стареющее, израненное сердце замерло. Она услышала — разве она могла не услышать своим докторским ухом? Нет, он стоял, крепкий и спокойный, прижимая ее к себе, вдыхая запах ее чистых мягких волос, глядя вниз, на Роуан, на сверкающий холл, и дальше, вдоль громадного, словно парящего в воздухе белого прохода, на виднеющиеся вдалеке стенные росписи столовой, все еще освещенные полуденным солнцем Дома. Здесь. Никогда, никогда ранее они не испытывали ничего подобного.

Наконец она выскользнула из его объятий и встала на ноги. Едва заметная, крошечная морщинка появилась у нее на лбу.

— Все хорошо, милый, — сказала она. — Только некоторые воспоминания тяжко умирают, ты знаешь. Но я думаю об Эше, и над этим стоит поразмыслить больше, чем над всеми остальными печальными событиями.

Он хотел ответить, хотел сказать что-нибудь о своей собственной любви к Эшу и что-то еще, что терзало душу. Но лучше оставить это в покое — вот что посоветовали бы ему другие, если бы он когда-нибудь спросил у них совета. Но он не мог. Он смотрел на нее широко открытыми глазами, и при этом создавалось впечатление, что он сердится, хотя это вовсе не входило в его намерения.

— Роуан, любовь моя, — произнес он, — я понимаю, ты могла бы остаться с ним. Ты сделала выбор.

— Ты — мой мужчина, — срывающимся голосом ответила она. — Мой мужчина, Майкл.

Хорошо бы было отнести ее наверх, но ему уже никогда не справиться с этим, со всеми двадцатью девятью ступенями. Интересно, куда подевались эти юные леди и бабушка, воскресшая из мертвых? Нет, они не могли скрыться от них теперь, если только по какой-то невероятной удаче все племя целиком не отправилось куда-нибудь на ранний обед.

Закрыв глаза, он поцеловал ее снова. Никто не сможет запретить ему делать это по крайней мере дюжину раз. Поцелуй. И когда Майкл снова открыл глаза, в другом конце холла увидел он рыжеволосую красавицу — двух на самом деле, одну из них очень-очень высокую, — и эту вредную Мэри-Джейн, с желтыми косами на макушке: три самые великолепные шеи во всей Вселенной, три молодые девушки, подобные лебедям. Но кто эта новая красавица, невероятно высокая и выглядящая… да, точно как Мона!

Роуан обернулась и внимательно смотрела вниз, в конец вестибюля.

Три грации — так они выглядели на фоне двери в столовую. И казалось, лицо Моны занимает одновременно два совершенно разных места. Это не было некое сходство — это было повторение. И почему они стоят словно застывшие на картине — все трое в хлопчатобумажных платьях, все трое пристально смотрят на гостей.

Он услышал, как Роуан охнула. Он видел, как Мона рванулась и побежала навстречу ему по полированному полу.

— Нет, вы не должны ничего делать. Вы не можете. Вы должны выслушать.

— Боже мой, — сказала Роуан, тяжело прислонившись к нему, дрожа с головы до ног.

— Она мой ребенок, — сказала Мона. — Мой и Майкла, и вы не смеете причинить ей вред.