Талтос

Райен кивнул, очевидно преисполненный подозрений и беспокойства, но более всего ощущая себя поставленным в тупик.

Роуан уже сидела в машине. Майкл устроился рядом. Через считанные секунды они пронеслись мимо поникших ветвей деревьев, а Мона и Райен виделись как маленькая фотография: они стояли рядом в воротах и махали руками на прощанье. Волосы Моны сверкали, как звездная россыпь, а Райен явно был озадачен и крайне не уверен в собственном положении.

— Похоже, он обречен, — сказала Роуан, — вести дела этой клики, и никто никогда не скажет ему, что действительно происходит.

— Однажды мы попытались, — сказал Майкл. — Тебе надо было бы это видеть. Он не хотел ничего знать. И он будет делать только то, что говоришь ему ты. Мона? Могла бы она? Я себе этого не представляю. Но он будет делать только это.

— Ты все еще сердишься.

— Нет. Я перестал сердиться, когда сдался.

Но это было не так. Он все еще таил на нее обиду за ту решительность, с которой она собиралась уехать без него, за то, что не считала его товарищем в этом путешествии, а только хранителем дома и ребенка внутри Моны.

— Ладно, обида ведь это не злоба — я права? — Она отвернулась в сторону. Она смотрела вперед, и он чувствовал, что теперь может спокойно взглянуть на нее. Она все еще оставалась худой, слишком худой, но ее лицо никогда не казалось ему столь прелестным. На ней был черный костюм, нитка жемчуга, туфли на высоком каблуке — все это обманчиво придавало ей какое-то грешное обаяние. Но она не нуждалась в таких ухищрениях. Ее красота выражалась в правильности черт лица, в прямоте темных бровей, столь живо изменявших выражение, и в мягких крупных губах, которые ему сейчас захотелось с грубым мужским желанием раздвинуть поцелуем. Он жаждал разбудить ее, заставить снова расслабиться в его объятиях и полностью подчинить себе.

Таков был единственный способ овладеть ею, и так было всегда.

Она протянула руку и нажала на кнопку, чтобы поднять кожаную панель, отделявшую их от водителя. Затем обернулась к Майклу.

— Я была не права, — произнесла она без злости, но и без мольбы в голосе. — Ты любил Эрона. Ты любишь меня. Ты любишь Мону. Я была не права

— Тебе нет нужды разбираться в этом, — ответил он. Ему тяжело было смотреть ей в глаза, но он решил для себя, что сделает это, чтобы успокоиться и перестать ощущать себя обиженным или отчаявшимся или таким, каким он был в эту минуту.

— Но есть нечто такое, что ты должен понять, — сказала она. — Я не собираюсь быть доброй и законопослушной по отношению к тем, кто убил Эрона Я не собираюсь отчитываться ни перед кем в том, что делаю, — в том числе и перед тобой, Майкл

Он засмеялся. Он глядел в ее большие холодные серые глаза и думал «Что чувствуют ее пациенты, глядя на нее, перед тем как начинает действовать анестезия?»

— Я знаю это, милая, — сказал он. — Когда мы приедем туда, когда встретимся с Юрием, я хочу узнать все, что известно ему, я хочу быть там вместе с вами. Я не говорю, что обладаю такими же возможностями или вашим хладнокровием, но хотел бы быть там с вами.

Она кивнула.

— Кто знает, Роуан, — продолжал он. — Быть может, вы найдете какое-нибудь дело и для меня. — Ярость прорывается наружу. Уже поздно пытаться спрятать ее поглубже. Он знает, что краснеет, и отворачивается.

Когда она заговорила на этот раз, это был ее тайный голос, которым она говорила только с ним, а в последние месяцы этот голос приобрел новую глубину, и тембр его изменился.

— Майкл, я люблю тебя. Но я знаю, что ты добрый человек. А я, с некоторых пор, уже не добрая женщина.

— Роуан, ведь ты так не думаешь.

— Нет, я думаю именно так. Ведь я была с гоблинами, Майкл, я была там, во внутреннем круге.

— Но ты вернулась назад, — возразил он, снова глядя ей в глаза, стараясь справиться с теми чувствами, которые готовы были в нем взорваться. — Ты снова Роуан, и ты здесь, и есть другие чувства — не только месть, — ради которых стоит жить.

Разве это было не так? Он не пытался нарушить ее полубессознательное состояние. Только гибель Эрона сотворила это чудо, возвратив ее к жизни.

Если он не подумает быстро о чем-нибудь другом, он снова может утратить самообладание. Боль столь велика, что он может опять лишиться способности контролировать себя.

— Майкл, я люблю тебя. Я очень люблю тебя. И знаю, что ты страдаешь. Не думай, что я этого не понимаю, Майкл.

Он кивнул. Настолько он мог ей поверить, но, быть может, он лгал им обоим.

— Но не думай, что ты понимаешь, каково быть такой женщиной, как я. Я была там уже при рождении, я была матерью. Я была причиной; можно сказать, что я была ключевым инструментом. И я поплатилась за это. Я платила, и платила, и платила. Теперь я уже не та. Я люблю тебя так же, как любила всегда. Любовь к тебе никогда не вызывала во мне сомнений. Но я уже не та, и не могу быть прежней — и я знала это, когда сидела там, в саду, не способная отвечать на твои вопросы или взглянуть на тебя и обнять. Я знаю об этом. И все же я любила тебя. И я люблю тебя теперь. Ты понимаешь, что я говорю?

И снова он кивнул.