Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

Самоубийцы-интеллектуалы – порождение Нового времени, периода секуляризованной и рационалистической культуры. Кириллов у Ф. Достоевского, подпрапорщик Гололобов у М. Арцыбашева, Сергей Петрович у Л. Андреева, мальчики в «Жале смерти» Ф. Сологуба и пр. – все они придумывают и обосновывают свою теорию оправдания суицида. Ключевые идеи большинства подобных теорий таковы: 1) бессмысленность жизни человека ввиду его безусловной смертности; 2) несвобода индивида в связи с его незнанием своего последнего часа; 3) необходимость освобождения личности через самоопределение своей кончины. Смерть здесь предстает главной проблемой, детерминирующей подчиненное положение человека в мире, и только добровольный уход, по мнению персонажей, способен разрешить эту ситуацию.

Самоубийца может быть приверженцем и неких культурных традиций, этнических или социальных. Суицидальные акты в «Патриотизме» Ю. Мисимы или в «Брегете» А. Куприна – следствие сложившихся устоев, неисполнение которых кажется персонажам невозможным в определенной среде.

Танатологическими персонажами можно считать также убийц и их жертв.

Убийцы совершают преступление непреднамеренно и преднамеренно. Непреднамеренное умерщвление другого человека связано с аффективным поступком (Карандышев убивает Ларису в «Бесприданнице» А. Островского), самозащитой (Джумаль убивает Ода-Кару в «Такыре» А. Платонова) или неосторожным действием (так подается гибель Романа Сменцева в романе 3. Гиппиус «Роман-царевич»). Главный вопрос, связанный с персонажами-убийцами, этический. Ключевой проблемой становится проблема оправдания действующего лица, определение значительности его преступления относительно совершенных благих дел.

Преднамеренное убийство, как правило, совершается отрицательными персонажами. В пьесах У. Шекспира это преимущественно действующие лица, борющиеся за власть: Макбет, Ричард III, Клавдий и др. Однако существует также традиция, утверждающая возможность убийства во благо. Так воспринимается умерщвление тех же шекспировских злодеев. В этом ракурсе создаются многие романтические герои, благородные, но «вынужденные» убивать, как Карл Моор из «Разбойников» Ф. Шиллера или Конрад из «Корсара» Дж. Г. Байрона (см. [Senelick 1987]). Данный прием эксплуатируется также в современной массовой культуре, где, к примеру, Джеймс Бонд является профессиональным убийцей, спасающим мир.

Особое место в литературе занимают персонажи, совершившие преднамеренное концептуальное убийство, прежде всего Сальери А. Пушкина, Раскольников Ф. Достоевского и Керженцев Л. Андреева. Их танатологическая рефлексия представляет собой попытку внутреннего оправдания своего поступка – ради будущего искусства, ради униженных и оскорбленных, ради торжества мысли. Однако весь строй данных произведений: введение двойников и антагонистов, дискредитация аргументации убийц, дискурс легитимности и религиозности и т. д. – свидетельствует о страшных ошибках этих персонажей.

Образ убийцы связан с таким типом персонажа, как палач, который, правда, не часто разрабатывался в мировой литературе. Фигуру палача можно встретить в художественных произведениях исторического характера: в частности он упоминается в «Полтаве» А. Пушкина [Пушкин 1994, V: 48], «Епифанских шлюзах» А. Платонова [Платонов 1984,1: 250], поэме «Стенька Разин» В. Гиляровского [Гиляровский 1999, IV: 385]; в романе «Слово и дело» В. Пикуля действует в качестве персонажа «великий инквизитор» России Ушаков. Пожалуй, самый интересный и в то же время страшный образ этого типа разработан в повести В. Зазубрина «Щепка», где чекист Срубов переживает внутреннюю драму, проходя путь от виновника и участника массовых расстрелов, ревностно служащего революции, до ее жертвы [Зазубрин 1990: 85–86].

Изображение жертвы в литературе связано с мотивами неожиданной и ожидаемой смерти. Как и в целом убийство, этот образ соотносится с этическими проблемами: жертва называется безвинной или виновной в зависимости от поступков ее самой. При радикально отрицательном отношении к убийству, прежде всего смертной казни, положение персонажей подобного типа всегда противоречит человеческому естеству. Осознанная жертва, в большей степени похожая на самоубийство, традиционно положительно оценивается в культуре[81].

Важное место в литературе гуманистического характера занимает описание предсмертного состояния жертвы: ее последние слова, выражение лица, глаз, жесты и т. и. Именно эти нюансы, художественные детали остаются в памяти убийцы и приводят его к нравственным страданиям, а в итоге – к эксплицитному или имплицитному осуждению убийства. Но еще более страшным оказывается ожидание жертвы, приговоренной к смерти («Последний день приговоренного к смерти» В. Гюго, «Губернатор», «Рассказ о семи повешенных» Л. Андреева).