Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

В. Хализев называет эстетические категории «типами авторской эмоциональности», «типами освещения жизни», «мировоззренческими (или миросозерцательно значимыми) эмоциями, которые присутствуют в искусстве в качестве “достояния” либо авторов, либо персонажей (изображаемых лиц)», «сопряжены с определенного рода жизненными явлениями и ценностными ориентациями людей и их групп» [Хализев 2005а: 75–76]. Он выделяет такие типы авторской эмоциональности, как героическое; благодарное приятие мира и сердечное сокрушение; идиллическое, сентиментальность, романтика; трагическое; смех, комическое, ирония. Дополнительно при описании сущности искусства В. Хализев рассматривает «философско-эстетические категории» прекрасного, возвышенного и дионисийского [Там же: 16–21, 76–88]. Идеи теоретика очень близки к концепции Е. Рудневой и Г. Поспелова[110], но термин используется другой, очевидно в связи с осознаваемой многозначностью понятия «пафос».

Интересен другой концептуальный нюанс в теоретической системе В. Хализева: он эксплицитно подчеркивает в своем термине принадлежность эмоциональности автору. Понятие автора – одно из ключевых в литературоведении (да и в эстетике). Его изучение привело к усложнению его значения. В современной теории литературы автор – это, во-первых, «создатель художественного произведения» [Литературная энциклопедия 2001: стб. 17], конкретное историческое лицо; во-вторых, «участник художественного события» [Бахтин 2000: 206], основополагающая нарративная инстанция.

О каком авторе идет речь применительно к эстетическим категориям? Скорее всего о втором, «участнике художественного события», об эстетической функции которого М. Бахтин выразительно писал: «…Каждый момент произведения дан нам в реакции автора на него, которая объемлет собою как предмет, так и реакцию героя на него (реакция на реакцию); в этом смысле автор интонирует каждую подробность своего героя, каждую черту его, каждое событие его жизни, каждый его поступок, его мысли, чувства, подобно тому как и в жизни мы ценностно реагируем на каждое проявление окружающих нас людей…» [Там же: 32].

Феномен эстетических отношений между автором и его героем (произведением) определяется у М. Бахтина как ценностно ориентированная «эмоционально-волевая реакция» [Там же: 25]. В терминах семиотики мы имеем дело с прагматикой, сферой «отношения знаков к их интерпретаторам» [Моррис 2001: 71], носителям и производителям.

Прагматика – сфера сочетания субъективного и объективного, индивидуального и социального. Точно так же эстетическое несет в себе черты субъективного переживания и объективной реальности, личностного чувства и общечеловеческого закона. Следовательно, специфика эстетического заключена в его прагматическом аспекте, который ощущается, понимается, осознается, но не принадлежит в полной мере ни к семантическим, ни к синтактическим явлениям.

Это положение актуально даже в свете структуралистских и постструктуралистских идей второй половины XX в., в рамках которых к ряду литературных явлений было применено понятие «смерти автора» (см. [Барт 1994: 384–391; Фуко 1996: 15–18; Воут 1991: 37—118]). Действительно, иногда фигура автора настолько завуалирована, что кажется: он исчезает, «умирает»[111]. Авторскую функцию в этом случае выполняют другие нарративные инстанции: повествователь-рассказчик (фиктивный нарратор), персонаж [Шмид 2008: 45], – которые тоже могут выражать свою «эмоционально-волевую реакцию» на описываемые события. Однако такая «многоуровневая эмоциональность» значительно затрудняет анализ эстетической стороны произведения: в этом случае эстетическое становится уже предметом изображения, а не его аспектом, «составной частью» [Там же: 41]. Поэтому В. Шмид относительно нарратологии ограничивает сферу эстетического: «Носителем эстетического намерения является, как правило, не нарратор, а изображающий и его, и повествовательный акт автор» [Там же: 42].

Вместе с тем, на наш взгляд, при характеристике эстетического следует считаться с инстанциями повествователя или персонажа. Белкин в «Повестях Белкина» А. Пушкина, Печорин в «Герое нашего времени» М. Лермонтова и многие другие рассказчики, которым авторы отдают на откуп повествование, отличаются не только специфическим стилем, но и высоким уровнем художественного мастерства и при этом способны использовать те или иные типы авторской эмоциональности: героический, трагический, комический и т. д. Например, в рассказе М. Горького «Старуха Изергиль» повествование о Данко носит героический оттенок; в «Герое нашего времени» история Бэлы в устах Максима Максимыча звучит трагично; Буркин создает сатирический образ учителя Беликова в «Человеке в футляре» А. Чехова и т. д.