Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

С одной стороны, в приведенном отрывке присутствуют характерные черты сентиментального: повышенная эмоциональная, «слезная» реакция, выраженная большим количеством тропов и риторических фигур; ментальная концепция «смерть твоя». С другой в нем имеют место элементы трагического (мотив скорби матери, сюжетная ситуация в целом). Вероятно, сентиментальное изображение танатологических мотивов вообще не может существовать вне трагического. Важно также и то, что для указанных произведений Н. Карамзина и А. Радищева актуален социальный аспект (в том числе связанный с танатологическими мотивами), который проблематизируется во многом благодаря сентиментальному модусу.

Одновременно с утверждением сентиментального во второй половине XVIII в. возникает такое специфическое явление, как элегическое. Его суть, по мнению В. Тюпы, заключается в «умалении “я” относительно событийных границ его причастности ко всеобщей жизни» [Поэтика 2008: 302], «“чувстве живой грусти об исчезнувшем” (…), в котором “я” переживает свою выключенность из дальнейшего течения жизни, что представляет собой антиидиллическое мироотношение» [Теория литературы 2007, I: 70]. Для элегического модуса закономерна тесная связь с танатологическими мотивами, в первую очередь с танатологической рефлексией и хронотопом кладбища как визуализацией элегического мироощущения («все проходит»), как в стихотворении А. Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»:

И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.

И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять

[Пушкин 1994, III, кн. 1: 195].

Имманентным компонентом элегического является уединение лирического героя и его онтологическое, экзистенциальное одиночество. Человек здесь предстает паскалевским «мыслящим тростником», пытающимся понять свое место в мире перед лицом бесконечности, природы, смерти, которым приписывается одно качество (эпитет на основе олицетворения) – равнодушие. Лирический герой может лишь смириться («пусть у гробового входа»), на что-то надеяться («почивать» «ближе к милому пределу») или сокрушаться о безвременной кончине обитателей кладбища, осознавая вероятность подобного собственного исхода, как в «Сельском кладбище» В. Жуковского:

Здесь пепел юноши безвременно сокрыли,
Что слава, счастие, не знал он в мире сем.
Но музы от него лица не отвратили,
И меланхолии печать была на нем

[Жуковский 1999,1: 57].

Как мы видим из текстов А. Пушкина и В. Жуковского, элегическое в той или иной степени сочетается с трагическим. Ведь в его основе лежит конфликт между личностью и «равнодушной» природой, причем смерть здесь не возможный, а единственный и неизбежный путь разрешения этого конфликта. В данном плане элегическое в свое время выполняло функции напоминания о смерти (memento mori), которое секуляризуемое сознание уже пыталось изгонять. Чем неразрешимее становилось бытийное противоречие, тем более возвышалось лирическое «я», достойно размышляющее о бренности своего существования. Этому возвышению способствовали средства лирики и поэзии, оптимальные для выражения элегического.

Элегическое функционировало не только в сентиментализме, но и в романтизме, где оно соседствовало с романтическим, имеющим несколько другой характер.

Мы вновь здесь касаемся проблемы определения романтики как модуса художественности. Выше отмечалось, что эта категория трактуется литературоведами очень широко: как «художественно освоенная в качестве значительной, существенной или даже высочайшей ценности жизни личная самоценность человека, в единстве его внутреннего мира и внешнего самовыражения, его чувств, мыслей, стремлений и свершений» [Волков И. 1995: 115].

В. Хализев подчеркивает, что романтика «разнородна» и может иметь «религиозную окраску», «мистический» или «социально-гражданский» характер, сближаясь то с умилением, то с героикой [Хализев 2005а: 81]. Рассматривая романтическое изображение в контексте ирреального модуса, мы уже писали о том, что в нем имеет место фантастическое, чудесное, необычайное, зачастую ужасное, смертельно опасное. Этот аспект, например, актуализируется в «готических» романах ужасов, романтических и символистских новеллах. Особенно распространен здесь мотив встречи с мертвецом («Людмила» В. Жуковского, «Призраки» И. Тургенева).