Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

Соотношение возвышенного и образа смерти требует еще одного уточнения: не любой танатологический мотив может репрезентироваться в таком ключе. Обращаясь к первичной типологии смерти по ее природе и субъектно-объектной организации, легко заметить, что на изображение кончины влияет историко-культурное восприятие «естественной» смерти, убийства и самоубийства. Приоритетом в культуре обладает героическая гибель на войне, важная для любой государственной идеологии, и для нее используется весь арсенал выразительных средств возвышенного модуса. В христианской ментальности на пьедестал возведена идиллическая «естественная» или мученическая смерть святых, в романтической ментальности – смерть ради любимого человека. Жертвенность и демонстративное бесстрашие перед лицом Танатоса – базовый материал для создания возвышенных образов. В итоге величественным представляется прежде всего убийство, показанное со стороны убиваемой жертвы, достойно встречающей смерть и, более того, именно в смерти реализующей себя.

Тот факт, что сам герой как убиваемая жертва перед своей смертью убивает других, подается как вынужденная необходимость, обусловленная самозащитой, понятием о чести, обстоятельствами. Возвышенное повествование о подвигах на войне избегает подробного описания процесса убийства, создавая безликий, нечеловеческий образ врага, который не должен вызывать сожаления (см., например, [Гудков 2005: 14]). В средневековой литературе для этого используются специально разработанные формулы, стилистически возвышенные и надындивидуальные, как, например, в «Слове о полку Игореве»:

Яръ туре Всеволодѣ!
Стоиши на борони,
прыщеши на вои стрѣлами,
гремлеши о шеломы мечи харалужными.
Камо, туръ, поскочяше,
своимъ златымъ шеломомъ посвѣчивая,
тамо лежатъ поганыя головы половецкыя.
Поскепаны саблями калеными шеломы оварьскыя,
отъ тебе, яръ туре Всеволоде!
Кая раны дорога, братие, забывъ чти и живота,
и града Чрънигова, отня злата стола,
и своя милыя хоти красныя Глѣбовны
свычая и обычая?
(…)
Съ зараниа до вечера,
съ вечера до свѣта
летять стрѣлы каленыя,
гримлютъ сабли о шеломы,
трещатъ копиа харалужныя
въ полѣ незнаемѣ,
среди земли Половецкыи.
Чръна земля подъ копыты костьми была посѣяна,
а кровию польяна:
тугою взыдоша по Руской земли.

[Слово о полку Игореве 1983: 33–34]

Земля, обильно политая кровью, усеянная костями, многочисленные убитые «поганые» становятся общим местом для других воинских повестей, в частности эти формулы наблюдаются в «Задонщине»:

Тогда князь великый Дмитрий Иванович и брат его Володимер Андреевич полки поганых вспять поворотил и нача их бити гораздо, тоску им подаваше. Князи их с коней спадоша. Трупы татарскими поля насеяша, а кровию протекли реки [Задонщина 1982: 22].

В танатологических сюжетных ситуациях такого рода критерием для выбора словесных формул (восходящих, кстати, к фольклору) являлась оппозиция «свои» / «чужие». С развитием цивилизации, с пониманием и декларированием ценности человеческой жизни изображение убийства со стороны убийцы перестает быть возвышенным. Как только солдат начинает заглядывать в глаза врага, место четкой инстинктивно-архаической оппозиции или пропаганды занимают человеческие отношения («Четыре дня» В. Гаршина, «Враги» В. Вересаева).

Тем более нет места для возвышенного в изображении убийства вне войны. Возвышенная апология убийства, которую пытаются обосновать Раскольников в «Преступлении и наказании» Ф. Достоевского и Керженцев в «Мысли» Л. Андреева, наталкивается на ментальные преграды, общественные (осуждение со стороны близких) и индивидуальные («незапланированное» сумасшествие). Общечеловеческой ценностью становится невозможность величия убийцы с эгоистической, нежертвенной идеологией – его ждет наказание, возмездие («Макбет» У. Шекспира).