Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

Труп лежал на прежнем месте, до сих пор неубранный. Синела запачканная в пыли ватная куртка. Над запекшимся срезом копошились жирные, синевато-черные мухи. Каолян тихо шуршал кругом, и алые пятна на его бледных листьях казались брызгами живой крови [Вересаев 1913, IV: 21].

В «военной» прозе В. Вересаева дискредитируется сам факт убийства человека. Безобразие смерти сочетается здесь с постоянной танатологической рефлексией трагического / драматического свойства, и этот комплекс выразительных средств эксплицирует антимилитаристский замысел текстов.

Не было бы преувеличением сказать, что безобразность, неприкрытость смерти, как правило, не вписывается в литературный мэйнстрим. Причины тому могут быть разные: идеология героизма и долга, как в классицизме или соцреализме, или просто существующий общественный дискурс, основанный на цензуре поступающей танатологической информации с точки зрения ее количества и качества. Это отчетливо видно и в современной массовой литературе, привлекающей читателя запретными темами, но старающейся не выходить за общепринятые эстетические рамки, особенно относительно описания смерти. В коммерчески успешных изданиях трудно встретить выразительные средства, когда-то воплощавшие концепцию «memento mori».

Вместе с тем на стыке бульварной и интеллектуальной литературы такие выразительные средства иногда используются, правда, при условии тщательного обоснования. Так, в роман Б. Акунина «Особые поручения» входит повесть «Декоратор» о жестоком убийце-эстете. Расчленение тел жертв он представляет как служение Красоте, тогда как другие люди приходят в ужас от страшного и безобразного вида места преступления:

Лицо у ней, надо полагать, и при жизни собой не видное, в смерти стало кошмарным: синюшное, в пятнах слипшейся пудры, глаза вылезли из орбит, рот застыл в беззвучном вопле. Ниже смотреть было еще страшней. Кто-то располосовал бедное тело гулящей вдоль и поперек, вынул из него всю начинку и разложил на земле причудливым узором [Акунин 2004: 161].

В повести создается жесткая оппозиция между естественным и искусственным пониманием прекрасного и безобразного. Патологические идеи Декоратора идут в разрез с восприятием жизни Тюльпановым и Фандориным, которые находят смысл в существовании каждого человека, в том числе с ограниченными физическими, умственными или социальными возможностями (сестра Тюльпанова).

Здесь устанавливается четкая связь феномена безобразного (и низменного в целом) с семантической нагрузкой танатологических мотивов: чтобы изобразить смерть некрасивой (комической или ничтожной), необходимо лишить ее глубокого осмысления. Именно поэтому при низменном модусе художественности сложно эксплицировать танатологическую рефлексию, повествовать о смерти «изнутри» (даже в стихотворениях М. Лермонтова на тело взирает душа спящего лирического героя).

* * *

С безобразным тесно связано еще одно эстетическое понятие – ужасное, – охватывающее «явления действительности, которыми человек свободно не владеет и которые несут несчастья и гибель, непреодолимые даже на историческом уровне» [Эстетика 1989: 363]. Отражая и воплощая негативные ценности, вызывая отвращение, ужасное близко низменному и безобразному. Сочетание данных категорий наблюдается в процитированных выше отрывках из произведений М. Лермонтова («Ночь. I»), Б. Акунина («Декоратор») и др. Однако отвращение здесь осложняется реакцией страха, основной для рассматриваемого эстетического феномена. В этом плане ужасное, как правило, противоположно комическому и смеховому.

Ю. Борев противопоставляет ужасное и трагическое: «В трагическом несчастье величественно, оно все же возвышает человека, так как последний остается господином обстоятельств и, даже погибая, утверждает свою власть над миром. В ужасном, напротив, человек – раб обстоятельств, он не владеет миром» [Борев 1988: 96]. Ужасное сопровождается пессимистическим мироощущением, чувством безысходности и безнадежности, также отличающим его от категории безобразного. В то же время данная категория способна сочетаться со сферой возвышенного (величественного, бытийного, сакрального): в мифологическом сознании существовало сложное синкретическое понятие «священного ужаса», касающегося непостижимых явлений природы.