Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

Сегодня, часов около трех утра, мирный сон обитателей квартала Сен-Рок был нарушен душераздирающими криками. (…) Толпа отступала перед открывшимся зрелищем, охваченная ужасом и изумлением. (…) Тело было еще теплым. Кожа, как выяснилось при осмотре, во многих местах содрана (…). Лицо страшно исцарапано, на шее сине-багровые подтеки и глубокие следы ногтей, словно человека душили.

(…) Все кинулись вниз, на мощеный дворик, и там наткнулись на мертвую старуху – ее так хватили бритвой, что при попытке поднять труп голова отвалилась. И тело и лицо были изуродованы, особенно тело, в нем не сохранилось ничего человеческого.

Таково это поистине ужасное преступление, пока еще окутанное непроницаемой тайной [По 1993, III: 92–93][151]

В рассказах Э. А. По ужасное сочетается с безобразным и натуралистическим. Используется особая лексика, вызывающая отвращение («душераздирающие крики», «сине-багровые подтеки», «изуродованное тело» и пр.); констатируется ужас и изумление очевидцев. Несомненным открытием писателя стало повествование главного персонажа «изнутри», применяемое в «Лигейе», «Беренике», «Черном коте». В нарративе передаются странности и черты безумства основного действующего лица, которое может оказаться и преступником. Зачастую здесь актуализируется мотив незнания, приводящий к неожиданной развязке: вместо Ровены оживает Лигейя; о ночных событиях в «Беренике» повествователь узнает от слуги; убийца не замечает черного кота, замуровывая тело своей жены. Разрабатываются и традиционные для ужасного, архетипические танатологические мотивы: воскрешение мертвеца («Лигейя»), похороны еще живого человека («Береника», «Падение дома Ашеров»).

Еще одним жанром, воплощающим категорию ужасного, стала баллада, источником для которой часто была средневековая народная легенда. «Лесной царь» И. В. Гете посвящен фольклорному образу хозяина леса, зовущему к себе сына ездока. «Мертвый младенец» в финале текста – еще один архетипический танатологический мотив, вызывающий бессознательный ужас у читателя. Дети – необходимое условие продолжающейся жизни, их смерть (как и в «Медее» Еврипида) кажется нарушением законов природы, высшей справедливости и вызывает больший страх, чем гибель взрослых. Поэтому романтиков так интересовала другая легенда – о крысолове из Гаммельна, неизвестно куда уведшем из города всех детей.

В основе баллады Р. Саути «Суд божий над епископом» лежит представление о страшном наказании за страшные грехи. Епископ Гаттон не поделился с голодающими хлебом, сжигает амбар с просителями, и на него насылается божья кара: крысы съедают все его запасы, а затем и его самого:

Вдруг ворвались неизбежные звери
Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери,
Спереди, сзади, с боков, с высоты:
Что тут, епископ, почувствовал ты?

Зубы об камни они навострили,

Грешнику в кости их жадно впустили,
Весь по суставам раздернут был он:
Так был наказан епископ Гаттон.

[Саути 2006: 117][152]

Европейская эстетика ужасного, восходящая к предромантической «готической» традиции, повлияла и на представителей русского романтизма. Если В. Жуковский создал вольные переводы баллад И. В. Гете, Р. Саути, Г. Бергера и др., то Н. Гоголь разработал новые сюжеты на основе украинских народных легенд. В «Страшной мести» используются мотивы и оживления мертвецов, и смерти младенца, и ужасного наказания за ужасные грехи:

И то все так сбылось, как было сказано: и доныне стоит на Карпате на коне дивный рыцарь, и видит, как в бездонном провале грызут мертвецы мертвеца, и чует, как лежащий под землею мертвец растет, гложет в страшных муках свои кости и страшно трясет всю землю… [Гоголь 1994, I–II: 164]