Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

В это мгновенье на этом месте я почуял веяние смерти, я ощутил, я почти осязал ее непрестанную близость. (…) Я снова, почти со страхом, опустил голову; точно я заглянул куда-то, куда не следует заглядывать человеку… («Поездка в Полесье») [Тургенев 1960, VII: 59].

Боязнь смерти Харлова в «Степном короле Лире» – это тоже прежде всего не беспокойство за будущее дочерей, а ужас перед собственной кончиной:

Харлов, этот колосс, боялся смерти! К помощи религии, к молитве он, впрочем, и в припадке меланхолии прибегал редко; он и тут больше надеялся на свой собственный ум [Там же, X: 193].

В художественном плане подобная «тупиковость» сознания выражается во вглядывании в умирание, его описании на уровне органов чувств, эмпирической констатации. Поэтому танатологический нарратив в произведениях И. Тургенева часто натуралистичен:

На обшитых кружевом подушках лежала какая-то сухая, темного цвета кукла с острым носом и взъерошенными седыми бровями…

Я закричала от ужаса, от отвращенья, бросилась вон… («Несчастная») [Тургенев 1960, X: 118].

Мы с Семеном тотчас его подняли и повернули лицом кверху. Оно не было бледно, но безжизненно-неподвижно; стиснутые зубы белели – а глаза, тоже неподвижные и не закрытые, сохраняли обычный, сонливый и «разный» взгляд…» («Стук… Стук… Стук!..») [Там же: 292].

Он лежал на спине, склоняясь немного на бок, закинув левую руку за голову… правая была подвернута под его перегнутое тело» («Сон») [Там же, XI: 286].

Такая же танатологическая боязнь была свойственна И. Бунину. Широко известны его слова из «Книги моей жизни» (1921): «Я весь век под страшным знаком смерти, я несказанно боюсь ее» [Литературное наследство 1973: 384]. В некоторых источниках находим нюансы танатологической рефлексии, правда, зафиксированной не самим писателем: «Ян верит в бессмертие сознания, но не своего я» [Устами Буниных 1977, II: 108].

И. Бунин искал пути преодоления этого страха в личности и творчестве Л. Толстого. Однако, как отмечают исследователи «Освобождения Толстого», писатель «серебряного века» так и не выявил однозначную «формулу» толстовского просветленного и спокойного отношения к смерти: «“Освобождение Толстого” превратилось в книгу о преодолении смерти. Увертюра создает инерцию восприятия текста: читатель ждет ответа на вопрос, как, каким образом Толстой победил смерть. Повествователь как бы тянет с ответом до самого конца, переключая внимание читателя на биографию. Но вопрос остается. (…) Складывается впечатление, что полученный ответ не удовлетворяет самого автора, что сам он ощущает недостаточность решения: “Не чувствую этого «Ничто» – и спасен”. К такому же решению Бунин приходил много раз до этого – говоря о непостижимости смерти» [Пономарев 2002: 99]. Это «не чувствую» звучит и в другом высказывании писателя: «У нас нет чувства своего начала и своего конца» [Сливицкая 2002: 64] – здесь слово «чувство» можно заменить лексемами «понимание», «опыта понимания». Таким образом, еще одна известная фраза: «Люди находят спасение от смерти не умом, а чувством» [Кознова 1998: 105], – являлась для И. Бунина, скорее всего, лишь фактом наблюдения, но не личного переживания.