Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

Подобная репрезентация танатологических мотивов в литературе была не всегда. Она примета Нового времени с его избавлением от религиозных завес, а в итоге и от любых метафизических, абстрактных, аллегорических, метафорических. Анатомическая правда смерти, как отмечал М. Бахтин, встречается в романе Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», однако там она завуалирована иронией, пародией, бурлеском. В полной мере она проявила себя начиная с XIX в., когда в литературе появился особый «медицинский» дискурс. К. Богданов связывает его с европейским «антисентиментализмом», нашедшим выражение в «новой литературе» и «новой философии»; для него было характерно изображение «медицински детализованных картин болезни, смерти и посмертного разложения», «макабрических сцен средневековых и барочных аллегорий – открытых гробов, песочных часов, “плясок смерти”, “говорящих” черепов, кишащих червями трупов», «натурализм физиологических и анатомических подробностей, оставляющих место для гиперболизма и гротеска» [Богданов 2003: 101–102].

«Медицинский» дискурс XIX в. можно выстраивать на разных примерах. К. Богданов в своей статье пишет о творчестве Э. Юнга, Т. Грея, Ж. Жанена, А. Пушкина, Ф. Тютчева и т. д. Нам бы хотелось обратить внимание на некоторые произведения других писателей.

Среди провиденциальной лирики М. Лермонтова выделяются два ранних стихотворения – «Ночь. I» и его вариация «Смерть». В основе этих текстов лежит традиционный для поэта мотив сна о своей смерти. Лирический герой ощущает себя свободным от «телесных оков», летит на небо и узнает (от ангела или из книги), что должен вернуться на землю. Возвращение оказывается невозможным: его тело истлевает на глазах у души, и в момент ощущения полнейшей безысходности сон заканчивается.

Ключевым элементом лирического сюжета, практически полностью переходящим из одного стихотворение в другое, становится описание нарратором собственного трупа:

И я сошел в темницу, узкий гроб,
Где гнил мой труп, – и там остался я;
Здесь кость была уже видна – здесь мясо
Кусками синее висело – жилы там
Я примечал с засохшею в них кровью…
С отчаяньем сидел я и взирал,
Как быстро насекомые роились
И поедали жадно свою пищу;
Червяк то выползал из впадин глаз,
То вновь скрывался в безобразный череп,
(…)
Уничтоженья быстрые следы
Текли по нем – и черви умножались;
Они дрались за пищу остальную
И смрадную сырую кожу грызли,
Остались кости – и они исчезли;
В гробу был прах… и больше ничего…

[Лермонтов 2000, I: 143–144]

Чувство безобразного создается здесь прежде всего за счет лексических средств, характерных для низменного модуса («гнил мой труп», «безобразный череп», «смрадная сырая кожа» и пр.) Отвращение вызывается с помощью образа «насекомых», «червей», которые «роились и поедали жадно свою пищу», «кожу грызли». Передается эффект «растворения» тела в могиле («Уничтоженья быстрые следы // Текли по нем…»).

Указанные тексты М. Лермонтова вписываются в идею «memento mori» средневекового происхождения, однако отличаются натуралистической, биологизирующей проработкой образа. Безобразное изображение смерти контрастирует с душой, полной надежды, с отчаяньем взирающей на разложение «близкого друга». Итогом этого безысходного состояния становится романтическое богоборчество, более четко артикулированное в стихотворении «Смерть»:

Я на творца роптал, страшась молиться,
И я хотел изречь хулы на небо,
Хотел сказать…
Но замер голос мой, и я проснулся.

[Лермонтов 2000, I: 277]

Безысходность перед лицом противоречий – важнейшая черта художественного мира М. Лермонтова. Примечательно, что вместе со смягчением оппозиций в его поздних произведениях из них уйдет и излишняя натуралистичность, как в стихотворении «Сон».

Вместе с тем романтиков гораздо в большей степени привлекала смерть прекрасная, чем безобразная. Поэтому наметившаяся здесь тенденция безобразной репрезентации смерти скорее характерна для второй половины XIX в., для творчества писателей, боровшихся с помощью натурализма с романтизацией литературы и жизни. Кроме уже разбиравшихся произведений Э. Золя, нельзя не остановиться на романе Г. Флобера «Госпожа Бовари».