Танец с Фредом Астером

Все склонились над снимком.

– Мне знакома платоническая любовь, – сказал он. – Но не платонические драгоценности.

От его актерского смеха содрогнулись стены.

– У публики короткая память, – спокойно продолжал Сесил. – Через месяц, когда ты будешь вовсю гастролировать с «Коммунистом в доме», она…

Когда он произнес название пьесы, Стайнер скорчил гримасу и притворился, будто выплевывает орешки на скатерть.

– …забудет этот печальный эпизод с Эн-уай-ви-би, – невозмутимо договорил адвокат. – Надо только ей немного помочь.

Он выдержал паузу.

– Внимание, леди и джентльмены, наш друг Ле Рой сейчас достанет из своей шляпы инкуба, – процедил сквозь зубы Ули. – Абракадабра.

– Не инкуба, нет. Обычное интервью, дату публикации которого я тщательно продумал. Пьеса будет в это время на афише театра Джефферсона в Вашингтоне. Там же, в Вашингтоне, будут и члены комиссии. Это совпадение никоим образом не случайно.

Сесил Ле Рой втайне насладился молчанием, повисшим после его последней фразы.

– Сегодня утром я встречался с главным редактором вашингтонской газеты Херста. Он посвятит тебе обложку и закажет большую статью о тебе, Ули.

– По поводу пьесы?

– Разумеется. Но не только. Статья будет называться…

– Ах! Ха! Эй! Эгей! – вдруг воскликнул толстяк в котелке, направлявшийся по проходу к их столику. – Мое почтение, Безумец Ули! Над твоей передачей я хохотал неделю!

– Зи! – радостно ахнул Ули и хлопнул ладонью о его ладонь с раскатистым и звучным смехом. – Что же ты не прячешься? Не боишься зачумленного?

– Мое рагу из ягненка с луком остывает сейчас на первом этаже, но, когда я узнал, что ты здесь, быстренько поднял свои сто восемьдесят три фунта.

– Ты друг, Зи. Настоящий. Спасибо тебе. Многие другие уже сделали ноги.

Зеро Мостел исполнил короткий, но кокетливый менуэт, напоминавший старинный итальянский балет с поправкой на «Фантазию» Диснея.

– Ты видел мои ноги? Я тебе что – Элинор Пауэлл? Далеко не убегу, к Пасхе еще буду здесь.

Он похлопал Стайнера по щеке и шепнул ему на ухо:

– Мы еще повоюем, старина. Этому отребью Вону Кросби и всей его клике нас не одолеть.

Они в последний раз ударили по рукам, и Мостел ушел вниз к заждавшемуся рагу из ягненка.

– Я обожаю Зи, – тихо сказал Ули Стайнер. – Просто обожаю.

Манхэттен была искренне тронута.

– Но какая же гнусность, что он коммунист, – еще тише добавил актер в бороду и ложку орешков.

Она прыснула, Уиллоуби тоже. Адвокат постучал по краю стола.

– К нашим баранам.

– Да, Сесил. На повестке дня репортаж обо мне в подтирке этого мерзавца гражданина Херста…[167]

– Вот какое я предлагаю название…

Сесил Ле Рой тщательно прочистил горло.

– «Я не коммунист и никогда им не был», – говорит Ули Стайнер.

Ули Стайнер перестал жевать орешки. Уставившись на своего адвоката, отложил ложечку, отодвинул блюдце.

– Покаяние? Вот ты о чём? От меня требуют самобичевания? Мук совести? Искупления?

– Разъяснения сути дела. В новом свете.

– Нет, Сесил. Я отказываюсь…

– Добрый вечер, дорогие друзья!

Манхэттен только раз в жизни видела Эддисона Де Витта. Однако она хорошо его запомнила.

Это было в тот вечер прошлой осенью… Вечер столь примечательный, что он запомнился ей во всех подробностях. Примечательный потому, что они – Манхэттен, Джослин и девочки из «Джибуле» – пробрались зайцами на «Доброй ночи, Бассингтон».

Примечательный в особенности потому, что она впервые за четырнадцать лет увидела своего родителя. Увидела Ули Стайнера на сцене. Тогда, на спектакле, она и приняла решение получше узнать, сохраняя инкогнито, своего отца, о котором сохранилась в памяти только пощечина, полученная от него в пять лет после музыкальной комедии.

На улице их экстравагантная группка – Джослин и девушки в пижамах под пальто! – случайно встретили знаменитого хроникера. Эддисон Де Витт остановился и вежливо приветствовал Пейдж… А та была так потрясена этой встречей, что Манхэттен поддержала ее, боясь, как бы подруга не хлопнулась в обморок.

Она с благодарностью отметила, что Эддисон не уподоблялся сегодня большинству, не делал вид, будто не замечает Ули… Он пожал всем руки и присел за их столик.

– Я восхищен вашей свободой перед Воном Кросби. Какая царственная дерзость, Стайнер! Вы один сделали то, о чём мы все мечтаем.

Он, однако, криво улыбнулся, когда Ле Рой заговорил о новой пьесе «Коммунист в доме».

– Поговорим начистоту, Эддисон, – перебил Ули. – Думаете ли вы, как думаю я, что мир бы обошелся, если бы я не сыграл в этой бурде? О статье не стоит и говорить.

Эддисон не спешил с ответом и прежде заказал бокал шампанского. Он просто сделал быстрый и неприметный жест метрдотелю. При виде знакомого лица он не размахивал руками, как Стайнер. Он приветствовал его легким наклоном головы, сердечным светом в серых глазах. Наблюдая за ним, Манхэттен поняла, почему Пейдж в него влюбилась.

Хроникер с видом знатока отпил глоток шампанского (и в этот момент было очевидно, что он не думает ни о чём, кроме вкуса и букета вина) и наконец заговорил, тщательно подбирая слова: