Танец с Фредом Астером

– Ты можешь засунуть яйцо обратно в скорлупу и закрыть?

Хэдли удивленно вытаращила глаза.

– Папа всегда заказывает пиццу с яйцом. А я ее терпеть не могу. Это так…

– …бисквитно?

– Ужасно.

– Я попрошу Людвига приготовить для тебя сандвич с курицей.

– Вот это бриошная идея.

– Нельзя ложиться спать на пустой желудок.

– Правда же? В десять лет организм еще растет.

– Хочешь молочный коктейль? Твоему организму должно понравиться.

– М-м-м-м… ням. Хэдли?..

Уже стоя у двери, Хэдли повернулась.

– Большое спасибо. Хэдли…

Хэдли придержала створку.

– Ты самая-самая бриошная из всех, кого я знаю.

5. Moonlight and shadows [35]

Эхо отзвучавших аплодисментов сменила пыльная тишина дерева, бархата и кулис. Театр еще не остыл от дыхания, наполнявшего его каких-то полчаса назад.

Народу в «Адмирале» осталось немного. Все актеры ушли ужинать. Уиллоуби под шумок улизнула еще до конца спектакля.

Манхэттен попрощалась с Гарреттом, заведующим постановочной частью, и юркнула за левую кулису, откуда было ближе к служебному входу. Девушка торопилась – у нее было назначено свидание.

Она прошла через сцену с неразобранными декорациями. Их не тронут до завтра. Можно хоть сейчас еще раз сыграть «Доброй ночи, Бассингтон», если кому-то придет в голову такая блажь. В пепельнице даже лежали нетронутыми окурки с ободком красной помады исполнительницы главной женской роли.

Шаги девушки гулко звучали на подмостках.

– Доброй ночи, Манхэттен! – окликнул ее Ули Стайнер, пародируя свою финальную реплику, после которой падал занавес и гремели аплодисменты.

Он полулежал, развалившись, на диване в центре сцены.

– Извините, что не аплодирую, вы меня почти напугали, – ответила она довольно сухо.

Актер поелозил и сел, прислонившись к спинке. Пьеса Сесила Ле Роя валялась тут же на диване, измятая и скатанная в трубочку.

– Я пытаюсь проникнуться шедевром века. «Мой гроб коммунист»… Снотворный эффект гарантирован.

Он похлопал по подушке рядом с собой.

– Присядьте на минутку. Не бойтесь Большого Злого Комми, я не продаю партийных билетов. Садитесь, говорю.

– У меня свидание.

– С любимым?

Манхэттен подошла ближе, но не села. Он, кажется, успел выпить, подумалось ей.

– Вам интересно, успел ли я выпить? Ответ: да. Но немного, не до положения риз. Теперь, когда я ответил на ваш незаданный вопрос, ответьте на тот, который задал вам я: вас ждет любимый?

– Я не знаю.

Он смешно захлопал ресницами.

– Вы не знаете, есть ли у вас любимый? Или не знаете, любим ли любимый и любит ли?

– Не знаю, может быть, он меня уже не ждет… я опаздываю…

– Ха! – хмыкнул Стайнер и похлопал пальцами ноздрю.

– А вы? Вы не ужинаете с вашей любимой?

Он вытаращил глаза.

– Кого вы, черт возьми, имеете в виду, девушка?

– Мисс Флейм.

– Ха! – повторил он тем же тоном и снова похлопал, но по другой ноздре.

Повисло неловкое молчание.

– Всего хорошего, Ули. Я правда опаздываю.

Она не прошла и трех шагов. Стайнер вскочил и загородил ей дорогу.

– Мне хочется побеседовать с вами, Манхэттен.

Она сглотнула.

– Почему со мной?

– А вы видите здесь кого-то еще?

Шекспировским жестом он обвел утопающий в потемках пустой зал, кулисы, едва различимые в тени колосники над головой.

– Вы должны быть польщены. Обычно женская болтовня мне скучна.

Манхэттен искала в его словах иронию. Ее не было и в помине. Ули Стайнер, записной дамский угодник, имел о женщинах представления не больше, чем желторотый школяр. И он думает таким образом разговорить ее!

– Сядьте сюда, в кресло. А я на свое место, напротив.

Стиснув пальцами замок сумочки, она повиновалась.

– Странно всё-таки, – сказал он, вновь томно откинувшись на подушки. – Я бы скорее подумал, что в этом невзрачном, застегнутом на все пуговицы пальтеце вы возвращаетесь, как пай-девочка, домой, к спящему братишке, больной тетке или старой матери. В общем, к кому угодно, только не к любимому.

– Моя мать не успела состариться.

Манхэттен прикусила изнутри щеку.

– Почему же, на ваш взгляд, женщины скучны? – сменила она тему, чтобы разговор не принял опасный оборот.

– Не знаю. А у вас есть мнение на этот счет?

– Может быть, они скучны только с вами?

Она глубоко вдохнула.

– Вам не приходило в голову, что вы… можете быть им скучны?

– Я? Ули Стайнер? Подать сюда принцессу-несмеяну, он рассмешит ее за два доллара.

– Вам нравится, когда женщины – только балованные крошки. Других вы боитесь?

Он метнул на нее острый, как бритва, взгляд.

– С другими я работаю. Вот и вы мне уже скучны.

– Я не умею смешить, даже за два доллара. К тому же этот разговор – не моя инициатива, – сказала Манхэттен и встала. – Доброй ночи, Ули.

Она поправила воротник, зажала под мышкой сумочку. Руки взлетели в новом шекспировском жесте, приказывая ей сесть. И как ей ни хотелось уйти, она покорно села. Хорошие девочки слушаются папу, с досадой подумалось ей.

– Странный вы человечек, Манхэттен. Чем вы вообще занимаетесь?

– Чем я?.. – поперхнулась она, застигнутая врасплох. Совладала с голосом, расставила ноги, чтобы не дрожали коленки. – Если вы забыли, я помощница главной костюмерши бродвейского актера.