Танец с Фредом Астером

– Вы мне очень нравитесь, Манхэттен, – улыбнулся он.

– Мы часто видимся…

– Вот именно. Потому что вы мне нравитесь. Надеюсь, что и я вам тоже. Скажите, это только мне кажется, что я слышу диалог из какого-то фильма, что крутят в воскресные вечера на 42-й улице?

– Скотт… Я очень рада, что мы встречаемся, – выпалила она, преодолевая страх, будто разбегалась перед прыжком в пропасть. – Только…

– Вам уже надоело?

Он взял ее за руки, поцеловал одну за другой ладони. Что-то сродни отчаянию в его лице, когда оно приблизилось вплотную к ее лицу, тронуло Манхэттен и одновременно напугало.

– Скотт… Я очень рада, что вы ведете себя со мной как джентльмен. Только времени прошло так много, что это становится всё менее лестно. Это даже… обидно.

Он молча отпустил ее.

– Вы ведь понимаете, правда?

Длинные клочья тумана колыхались между ними, точно обвисшая паутина усталого паука.

– Вы очень молоды, Манхэттен.

– Вы тоже не старик, – возразила она, цепляясь за последнюю надежду. – Сколько лет разницы между нами? Шесть? Семь? И вообще, это глупая отговорка.

– У вас планы, мечты, амбиции, ваша карьера только начинается…

– Ну и?..

– Ну… я не знаю.

– Вы не знаете!

Она выкрикнула это, но тихо. Их дыхание пробивалось сквозь белизну тумана двумя серыми линиями навстречу друг другу, они стояли теперь лицом к лицу, как дуэлянты.

– Любить вас непросто, Манхэттен.

– Боже мой, да почему же? Не такая уж я сложная, поверьте.

Они смотрели друг другу в глаза. Неотрывно. Бесконечно долго.

– Я говорил о себе.

Манхэттен надеялась, что последует продолжение. Но нет.

– Моя гордость не перенесет такого положения вещей, я не должна была делать первый шаг, – сказала она обескураженно, дрожащим голосом. – Боюсь, что… так продолжаться не может, Скотт.

– Манхэттен…

– Доброй ночи.

Она высвободила руку, которую он пытался удержать, и пошла прочь.

Один, окруженный зыбкой стеной, Скотт прислонился к фонарному столбу и медленно достал сигарету. Он сломал три спички, прежде чем ему удалось сделать первую затяжку.

– Сигаретку? – прожурчал призрачный голос из тумана совсем рядом.

Он узнал шарф, зеленые ракушки на нем. Дал ей сигарету, поднес огонь. Старушка поблагодарила, качнув шляпкой, пошла своей дорогой и вскоре растаяла, как привидение, только песня еще доносилась из белых клубов:

In the roaring traffic’s boom,
In the silence of my room
I think of you[39]

* * *

Партия в покер закончилась.

– Кто приходит домой после полуночи, тому трудно было вырваться из чьих-то объятий.

Импровизированная максима прозвучала как сигнал: тюлевая занавеска опустилась, закрыв оконное стекло. Артемисия застыла у окна. Там, внизу, Манхэттен только что переступила порог «Джибуле» босиком, с туфлями в руках, не подозревая, что ее позднее возвращение заметили с верхнего этажа.

– Ты что-то сказала, carissima?[40] – спросил Северио Эрколано, убиравший со стола сукно и карты.

– Не сейчас, – буркнула она. – Прилягу-ка я на софу и задумаю революцию.

– Когда выигрываешь, – пробормотал себе под нос Джослин, потягиваясь, – это можно себе позволить.

Артемисия нарочно улеглась так, что жемчужинки на ее платье оказались под лампой «Тиффани», чтобы полюбоваться их старинным блеском. Она тихонько погладила оперение птицы, украшавшей правое плечо.

– Я бы не отказался от пары льдинок с чем-нибудь согревающим, чтобы они не мерзли, – шепнул ей Эрколано. – А ты, cara[41]?

Истер Уитти поспешила достать из серванта бутылочку с «согревающим». Она налила Артемисии, итальянцу, не забыла и себя.

– Теперь мы можем быть уверены, что не вы ухажер нашей Манхэттен, юный Джо. На этот вечер у вас железное алиби. Но какая, однако, скрытница… Я говорила вам, что вы недурно играете?

– Спасибо, Артемисия. Здесь хорошие учителя.

– А вот ваш сегодняшний концерт… Фу, это пианино! Надо пустить его на растопку будущей зимой.

Джослин распустил галстук. Истер Уитти движением бровей указала ему на стаканчик для «согревающего». Поколебавшись, Джослин развел большой и указательный пальцы на скромных два сантиметра. Она налила на все четыре.

– Вы порезались? – язвительно поинтересовалась Артемисия.

Тьфу ты черт, галстук. Не надо было его развязывать. От старой лисы ничего не скроешь. Она отодвинула хохолок пернатого украшения, щекотавший ей шею, и Джослин сразу вспомнил, как эти птички достались от нее Дидо на новогоднем балу. Он до сих пор не мог думать об этом без волнения.

– Да, утром, когда брился.

– Вы брились консервным ножом?

– Нет. Я думал о вас.

По тому, как прищурились ее веки, затенив зеленые радужки, он понял, что польстил ей.

– Ваши успехи просто ошеломляют, юный Джо.

– Он же француз, – нараспев проговорил Эрколано. – È un bambino parigiano…[42]

Он залпом опрокинул свой стаканчик, удовлетворенно крякнул и показал в улыбке все свои золотые зубы.