Танец с Фредом Астером

Не считая Рубена, он был единственным человеком, знавшим, что Ули Стайнер ее отец. Ей вообще казалось, что она для него прозрачней воды. Странное ощущение, если четырнадцать лет своей жизни приходилось держать все тайны в себе.

– Ули должен участвовать в «Звезде после занавеса», передаче Вона Кросби на телевидении. Сам он считает, что это глупо и недостойно его таланта. Он вне себя.

Поцелуй меня, думала она про себя, о, поцелуй же меня.

Может быть, сказывался разговор с Ули? Она злилась, не могла больше терпеть, чувствовала себя побирушкой. Если бы он любил меня, если бы вправду меня любил, он поцеловал бы меня уже тысячу раз.

За всё это время Скотт даже не попытался, ни разу.

– Он рвал и метал, разыграл перед нами Сида, Гамлета и Ричарда III. Бедный Ули… Мы пойдем с ним, чтобы поддержать его.

Конечно, поведение Скотта можно было бы назвать тактичностью. Но после пяти недель встреч и чинных ужинов с молодым и довольно привлекательным мужчиной этот статус-кво начинал ее раздражать. Это даже могло стать невыносимым мучением, если влюбиться. Неужели она влю…

– Хорошего винца, что радует сердца? – предложила Розина.

– Я уже пью и блаженствую, – сказал Скотт, заглянув серыми глазами в самую душу Манхэттен.

С этой своей неизменной полуулыбкой, небрежно и как будто чуть подтрунивая.

Слова.

– Детективы иногда перевоплощаются в поэтов? – вырвалось у нее, и она сама удивилась, как язвительно это прозвучало.

– Увы. Так они надеются сойти за людей.

Манхэттен не рассмеялась.

Розина открыла свое фирменное вино из Турени, потом принесла черный чугунок, исходящий паром и запахами.

– Знатный кокотт… Осторожно, горячий.

Она расставила вокруг целую колонну разноцветных розеток с соусами и корзинку с ломтями своего домашнего багета, совершенно упоительного на вкус. Они молча принялись за еду.

Через несколько минут Скотт вдруг отложил вилку. Наклонился через стол, пальцем приподнял ей подбородок.

– Что человек, который вас уважает и наслаждается вашим обществом, может сделать, чтобы вернуть вам улыбку?

Подари мне поцелуй, дурень! Всего лишь поцелуй. Человек, который вас уважает… уважает! Ей хотелось плакать.

– Я устала, – вяло ответила она.

Он взял из ее рук нож и вилку, аккуратно положил их по обе стороны от тарелки, заглянул ей в глаза.

– Каково сейчас, в эту минуту, в вашем маленьком личном аду, мисс Балестреро?

– Это… очень закрытый клуб, – сказала она, поджав губы, с непроницаемым лицом. – Допускаются только круглые дуры и неудачницы.

Она видела очень близко его глаза, добрые и печальные; таким взглядом он иногда смотрел на мир и часто – на нее. Он подлил вина.

– Вы не дура и не неудачница.

Нет, подумала она. Смешно. Ули прав, стать посмешищем смерти подобно. Не зная, куда деваться, она отгородилась от него стеной бессильного молчания.

Скотт чокнулся с ее бокалом, к которому она не притронулась, и пригубил вино.

– Питие – великая вещь, оно делает вас прелестной и такой восхитительно маленькой девочкой.

– Я еще ничего не пила.

– Нет. Но я пью.

На этот раз она не удержалась от улыбки.

– Наконец-то… – вздохнул он.

От десерта и кофе оба отказались. Когда они вышли на улицу, город по-прежнему тонул в молочно-белом тумане.

– Я провожу вас.

– Это не обязательно.

– Не обязательно, но приятно.

Они с нарочитой ленцой шли рядом, направляясь к Коламбус-серкл. Он сдвинул фетровую шляпу назад, засунул руки глубоко в карманы; ее же лица почти не было видно под шляпкой, затянутый в перчатку кулачок сжимал ручку сумочки. Время от времени, когда из тумана миражом выплывал прохожий, их рукава или плечи соприкасались.

Недалеко от ограды Центрального парка из белых клубов вдруг донеслось негромкое пение:

…on the Atchison, Topeka and the Santa Fe…[37]
Yoo hoo hoo

В молочной тьме на скамейке вырисовывался силуэт. Сидящая женщина с корзинкой рядом.

– Букетик? – окликнула она их, когда они поравнялись с ней.

Это была та самая продавщица фиалок, которую они встретили осенью в баре отеля «Уилбур», и ракушки на шарфе, покрывавшем ее корзинку, были всё такими же зелеными. Скотт остановился, купил букетик и приколол его, как тогда, к воротнику Манхэттен.

– Спасибо, – сказала та очень тихо.

Они еще долго слышали куплеты, когда силуэт на скамейке растаял в тумане, как сахар в стакане чая:

…all aboard![38]

Yoo hoo hoo…

– Не могу припомнить ее имя. Она нам его назвала.

– Миджет, – без колебаний ответил Скотт. – Миджет, продавщица фиалок. Она пила вермут со смородиновым ликером.

Вот так и отличишь детектива от обычного человека.

– Скотт… – решилась она вдруг, когда они подходили к 75-й улице – вернее, к ее призраку, потому что разлившееся молоко затопило всё вокруг, – вы должны мне сказать…

Он поправил шляпу, снова сунул руки в карманы и посмотрел на нее, ожидая продолжения.

– Я вам… до такой степени не нравлюсь?

Она ненавидела его за то, что он вынудил ее задать такой вопрос, из тех, что часто услышишь с экрана на двойных сеансах в кинотеатрах 42-й улицы.