Танец с Фредом Астером

– Нет, заклинаю вас, – жеманно залепетала она с видом испуганной лани. – Если вы меня тронете, если только коснетесь моего уха… Я вас укушу!

Она выгнулась в крепко обнимавших ее руках.

– Я откушу вам ухо… или сорву этот жуткий галстук!

– Фи-фо-фам![87] Одно другого заманчивее! – прорычал Уэйн, изображая людоеда.

Их друзья свистели, притопывали, отбивали ритм ложечками по стаканам.

– Вот только галстук у меня из «Сакса», мне его подарила мамочка! – захныкал Уэйн, накрыв голову салфеткой. – Так что лучше съешь меня… Ай! Пейдж меня вправду укусила!

Теперь все вокруг топотом, криками, свистом оценивали пародийную версию сцены, которую они играли на уроке.

– Ухо вкуснее с расплавленным чеддером! – прозвучал тонкий голосок Бобби.

– Занавес! – хором выкрикнули остальные.

Уэйн и Пейдж рухнули на диванчик, все потеснились, попадали друг на друга, визжа и хохоча как безумные.

– К черту опережение, смертельный-недуг-актера! – протянул нараспев Уэйн, состроив изысканно-пренебрежительную мину Лестера Лэнга. – Мы импровизируем!

– Импровизируем! – повторила Пейдж.

Компания недолго усидела за столиком, все вскочили и завертелись в ритмах маракас, которые изливал Тито Пуэнте из динамиков «Вурлитцера-15».

Пейдж осталась на пустом диванчике. Сидела одна, забившись в уголок. Допивая остатки последней колы, потихоньку переводила дыхание. Никогда с тех пор, как Эддисон захлопнул дверь за ней и их романом, она не чувствовала себя такой несчастной, такой уязвимой.

* * *

Днем, когда Хэдли работала в киоске, она любила, если не было наплыва покупателей, наблюдать за привычками 7-й авеню. Она издалека узнавала светловолосого юношу, который всегда выходил с вокзала в полдень и возвращался вечером. В первый раз, уже давно, когда она увидела его со спины в непромокаемом плаще, ей показалось, что это Арлан.

Была еще молодая пара, которая всегда ссорилась, но, расставаясь у входа в вокзал, пылко целовалась. И дама, которая покупала у нее пончик с корицей и ела его на одном и том же месте, в уголке террасы, когда день подходил к концу.

Еще вчера ее взгляд зацепился за силуэт молодого солдата, чьи светлые волосы на солнце казались соломенными. Сердце зашлось, она пулей вылетела из киоска… Разумеется, это был не он. Она поняла, как сглупила, ведь Арлан наверняка больше не солдат.

– Разогреть тебе блинчик? – спросила она Купа, своего соседа, торговавшего прямо на тротуаре. – Я нажарила слишком много.

Шестнадцатилетний Купер продавал с деревянного ящика сдобные крендели, нанизанные на жердочки, точно дуги на деревянных лошадках.

Каждый вечер перед закрытием Хэдли заворачивала для него в вощеную бумагу непроданные пончики и блинчики. Она специально пекла побольше. Посыпав сахаром блинчик, блестящий от горячего масла, она дала его парнишке.

– Я тебя люблю! – расплылся он в улыбке, проглотив первый кусок. – Выходи за меня замуж.

– Не могу. Ты же знаешь, что мое сердце занято.

– Брось! – отмахнулся он, пожав худыми плечами, на которых мешком висел свитер. – Любовные истории – как телефонный справочник, всегда знаешь, чем кончится. Як, Янг или Яшпшибушек… если, конечно, жить в стране, где есть Яшпшибушеки.

Хэдли начала прибираться в киоске. Дело шло к вечеру, скоро закрываться.

– А почему не Я-верю? – поддразнила она мальчишку. – Ты что, не веришь в любовь?

– Любовь? – задумался он с полным ртом. – Находка для сочинителей песен, чтобы положить в карман миллионы?

– А постреленок-то прав, – сказал кто-то рядом.

– Ванда!

Подруги не виделись с того вечера, когда Хэдли уволили из «Платинума». Они крепко обнялись. Ванда, в строгом костюме няни из богатых кварталов, держала за руки двух очаровательных мальчуганов. Засыпав ее вопросами о Пегги, еще одной сигарет-гёрл из клуба, и о Нелл, гардеробщице, Хэдли быстро приготовила стаканчик кофе.

– Рэм Боуэн часто о тебе спрашивает.

Тромбонист «Платинума» всегда неровно дышал к Хэдли.

– Сколько им лет? Они уже говорят? – спросила она, показывая на малышей.

– Два и три с половиной. Да, такие болтуны. Это сейчас они оробели, а через пять минут дадут фору Эду Салливану в конкурсе языков без костей.

Как Хэдли и многие другие, Ванда трудилась на двух работах – только так можно свести концы с концами в Нью-Йорке, когда платят мало. По ночам она продавала спички, скорее раздетая, чем одетая в костюм, единственным элементом которого, хоть что-то прикрывавшим, был большой атласный бант на попке. Днем, надев строгий жакет и накрахмаленный чепец, превращалась в няню респектабельного семейства. Больше всего на свете она боялась, как сама говорила Хэдли в ту пору, когда они вместе переодевались в раздевалке «Платинума», столкнуться у одного из столиков нос к носу с родителями малышей!

– Примерно ровесники Огдена, – заметила Хэдли, ставя кофе на прилавок. – А Огден не говорит.

– Говорить, как ходить, каждый начинает в свое время. Тебя это беспокоит?