Танец с Фредом Астером

– Куда же вы ускользаете, серебряная рыбка? – шепнул Нельсон ей на ухо.

– На открытую площадку, полюбоваться видом.

– Он будет красивее, если смотреть вдвоем.

– Партия кончилась?

– Для меня да, раз вы не играете.

Он шутливо щелкнул ее по носу.

– Не обращайте внимания на этих дурочек.

Артемисия промолчала.

– Вы пахнете свежим мылом и одеколоном, – сказала она потом, когда они остались одни на открытой площадке последнего вагона под навесом.

– В поезде есть парикмахер. Я успел зайти до всех этих глупых игр. Вам нравится?

Справа и слева луга, поля, желтые и теплые, проносились мимо них, как в кинетоскопе[141]. На ветру ее платье флагом из розовых кружев билось о ноги Нельсона. Она держалась за него, он был такой надежный.

– Чтобы узнать, нравится ли, – поддразнила она его, – мне надо вас поцеловать.

Оказываясь в его объятиях, она каждый раз думала, что больше всего на свете ей хочется провести в них остаток своих дней. Нельсон пылко гладил ее волосы, и у нее не хватило духу сказать ему, что он разрушает произведение искусства, над которым всё утро трудилась парикмахерша.

– Ну что?..

– Попробуем еще раз. Я не уверена.

После этого она и вправду чуть было не сказала ему про ребенка, их ребенка. Она не сомневалась, что он будет счастлив не меньше ее, может быть, даже больше… Но вместо этого у нее вырвалось:

– Что, мои поцелуи лучше поцелуев Барбары Крейн?

Это было чистой воды любовное озорство. Но ответ Нельсона разбудил в ней вулкан.

– Ваши поцелуи определенно лучше, Митци, – сказал он. – Потому что без страусовых перьев. От поцелуев Барбары хочется чихать… Вероятно.

Это «вероятно» было добавлено непринужденным тоном. Но секундой позже. Артемисия ощутила в сердце укол измены. Неужели Нельсон целовался с Барбарой Крейн? Он же только и делал, что высмеивал ее, всячески издевался? Она, однако, прикусила язык и не задала ему больше ни одного вопроса.

Смолчала, но надулась, уставившись на рельсы, которые убегали назад и сливались в одну линию на горизонте.

И тут он вдруг добавил:

– А у меня для вас сюрприз. Я хотел отдать вам его позже, но… Идемте!

Он вел ее за руку. Всю дорогу назад, вагон за вагоном, она верила, в самом деле верила, что это будет кольцо и с ним предложение руки и сердца.

В купе он достал с багажной полки обтянутый бархатом ларчик и протянул ей. Артемисия открыла его чуть дрожащими руками, ей не терпелось. Разве может быть спрятано кольцо в таком большом…

Это были они. Птички. Две чудесные птички!

– Я их выбрал, потому что они такие же, как вы, Митци. Воздушные и неуловимые.

Он приколол их к ее плечам, подвел к зеркалу.

– Сегодня вечером в Плейнсфилде после скачек будет бал. Вы их наденете?

Она смотрела на себя. Длинные перышки колыхались, образуя овал вокруг ее лица, точно темные струи чернильного фонтана.

– Ты похожа на фонтан в Италии. Я покажу тебе Италию, Митци.

– В свадебном путешествии? – спросила она сухо.

Он моргнул, задумался, но слов не нашел.

Взгляд Артемисии вновь устремился на птичек. Они были так прекрасны. Она влюбилась в них, как только увидела.

Но сердце ее было полно разочарования, боли и гнева. Как он не понимает, что у нее нет больше сил надеяться? Она носит их ребенка – и это всё, что он готов ей предложить?

На самом деле, думала она, удерживая горькие слезы, он вовсе не хотел брать ее в жены. Он ее просто хотел. Миссис Маколей-мать не потерпит мезальянса, и никогда ее сын не осмелится…

На нее вдруг накатила ярость, свирепая, животная; она швырнула птичек на паркетный пол и растоптала их с наслаждением и злостью своими острыми каблучками. Нельсон смотрел на нее, оторопев.

Артемисия хлопнула дверью перед его носом, не сказав ни слова. Убежала и заперлась на ключ в своем купе, прежде чем он, опомнившись, кинулся ее догонять.

Она рухнула на кушетку под окном и разрыдалась, закрыв лицо руками.

К середине третьего часа Нельсон стучал в ее купе уже семь раз. Она не открыла.

На этом же третьем часу «Бродвей Лимитед» вдруг булькнул, всхлипнул, как больной щенок, замедлил ход и лениво затормозил среди залитых солнцем холмов.

Артемисии, которая, лежа на кушетке, переваривала свою обиду, подобно большинству пассажиров, в этот час переваривавших обед, внезапная тишина показалась благодатью. Вдали шелестели тополя. У нее не было сил встать, чтобы опустить шторы.

– Эге! – вдруг воскликнул чей-то голос снаружи, под самым ее окном. – Я нашел, что это было. Зверек попал под колеса. Как его сюда занесло? Опоссум. Мертвый.

Она привстала на локте.

В ту же минуту за стеклом, в самой середине, появилось молодое лицо под синим козырьком фуражки. При виде Артемисии темные брови взлетели вверх от удивления, округлившийся рот выдохнул ошеломленное облачко пара и широко открылся, показав крепкие ровные зубы. Правое ухо было порвано, как у флибустьера в исполнении Дугласа Фэрбенкса-старшего.

Она этого еще не знала, но звали его Баббер. Баббер Кибби.

Артемисия вскочила с кушетки, опустила окно и высунулась наружу почти по пояс. Она увидела железнодорожников, которые суетились чуть дальше, извлекая мертвого опоссума из-под вагона.