Таня Гроттер и кольца Четырёх Стихий (СИ)

Контрабас Феофила Гроттера, гениальное творение Танькиного деда, сверкая начищенной до блеска полировкой, лежал прямо посреди комнаты, метрах в двух от своего раскрытого футляра, обретшего временное пристанище под письменным столом Гроттерши. Разрозненные листы с нотами щедро устилали пол вперемешку с пустыми тетрадными. Окно находилось в стадии «Гуляй, душа!», то есть было распахнуто на всю возможную катушку, и листы, подстёгиваемые ледяным сквозняком, беззаботно водили хороводы со снежинками по всей спальне. Разобранная и измятая постель свидетельствовала о том, что на ней всё же спали. Но хозяйка вышеупомянутого предмета мебели, вопреки ожиданиям, обнаружилась не там, а на всё том же полу. Свернувшись калачиком, положив голову на гриф своего контрабаса и при этом обнимая его руками, Гроттер периодически вздрагивала от холода, но продолжала совершенно спокойно спать.

— Вот тебе и смоляное чучелко, Братец Кролик... Нет, ну не было печали, блин! — пробурчала Гробыня, уже спокойнее прикрывая за собой изрядно пострадавшую и державшуюся исключительно на одной магии и одной петле дверь.

Сквозь царящий в комнате хаос Склепова с грацией хромой лани проложила себе путь к своей кровати-гробу. Намётанным глазом она уже успела оценить ситуацию, задокументировать в уме все имеющиеся вещественные улики и вывести из этого среднюю арифметическую примерного состояния души бедной сиротки на сегодняшний день. И состояние это явно находилось где-то возле отметки «— Не переживай!; — Не переживу!». Гробыня же была сейчас не настроена убирать за Гроттершей шмотки и щипцами вытягивать из неё длинные и грустные истории о её страждущем внутреннем мире. Как женщина практичная и в меру разумная, Гробыня давно уже занесла эту функцию в статус своего личного хобби, а хобби она предпочитала заниматься исключительно в свободное от работы и скандалов время, и исключительно под подходящее настроение, которое сейчас её организм сгенерировать был не способен.

— Сама как-нибудь разберётся, — бросая задумчивый взгляд на Таню, заявила сама себе морально и почти физически убитая лысегорская телеведущая. — Протаскалась бы ночь с нон-стоп собачащимися Ягуном и Клоппиком по подвалам под руководством гиперактивной Сардельки — вот тогда бы, может, ещё заслужила драгоценное Гробынюшкино сострадание! А так её кредит бесплатных психологических сеансов на ближайшее тысячелетие уже исчерпан, — сонно пробормотала Склепова, сладко зевая, и с выражением крайнего блаженства негра, наконец добравшегося до крема от загара, упала на свою кровать, как в старые злые времена покрытую атласным одеялом в форме сердца. И тут же с воплем подскочила, боком наткнувшись на обнаружившийся в его складках смычок.

— Айи-и!

Завывая в непреднамеренной попытке распугать всех оборотней на Буяне, численность которых и так не превышала два экземпляра, и прыгая по комнате (и откуда только силы взялись?), Гробыня наконец совершила то, что неминуемо должна была: споткнулась о Танину ногу и пропахала острым носом замызганный ковёр их бывшей комнаты. Грохот при этом раздался такой, будто падала не скромная телеведущая с ростом сто шестьдесят один сантиметр (что, к слову, являлось главной причиной Склеповской страсти к каблукам) и весом пятьдесят пять килограмм, а выведенный путём скрещивания Кинг-Конга с мамонтом Йетти. Ваза со свежими, только этим утром аккуратно и втихаря срезанными Гурием Пуппером с клумбы под окном его самой доброй тёти алыми розами задумчиво покачнулась и обрела вечный покой на голове знаменитой телеведущей, внеся свою лепту оригинальности в её и без того сверхоригинальную причёску. Струны контрабаса, низко загудев, поставили финальный аккорд в конце этого акта.

С минуту Гробыня, молча, лежала на животе и обтекала, украшенная гербарием на голове и обильно притрушенная осколками вазы. Мокрые — сегодня пергидрольно-белоснежные — пряди её волос свисали на лицо, капая водой на ковёр. Затем Тибидохс потряс дикий вопль, наверно, не звучавший в стенах школы со времён женитьбы Поручика Ржевского.

— Гроттерша!!!

Перепуганная Таня вскочила, ещё ничего не соображая спросонья. Наконец она смогла сфокусировать свой взгляд на Склеповой, которая как Чума восставала из пепла, чтоб сравнять её с землёй. Слегка недоумевая, почему Гробыня несётся к ней на всех парах, отрезая пути к спасительной двери и окну, а так же краем сознания припоминая, не поменялась ли за прошедшую ночь мода на Лысой Горе и сколько лет дают сейчас в Дубодаме за убийство сирот и обездоленных детей, Таня попыталась выяснить, что тут, собственно, произошло. Но, успев выдать только многообещающее: «Эй, Склеп…», — снова вернулась на пол, только теперь с сидящей на ней сверху Гробыней, методично пытающейся придушить Таню её же, прихваченной по пути, подушкой.