Тельце

Прошла череда нырков в мир фантазий и внутреннего беспокойства. Раз меня оттуда вытолкали стоны за стеной. Молодожены вернулись к наслаждению собой. Руки не поднимались постучаться, голос исчез, мне было нечем возразить. Что самое важное и удивительное, так это отношение. Раньше они меня бесили, раньше я их ненавидел. Заболев… Мне стало все равно. Я улавливал ритм в стуках, я слушал, насколько было ей хорошо, как усердно старался он. Происходящее стало неинтересным, тяжелым. Так много всего вокруг я оставляю перед смертью, – думал я, – зачем на это злиться и ненавидеть? Смысл порождать такое чувство, если есть иное. А зачем говорить об этом, если ничего и не изменится. Раз я постучал – это было дело, но так ли я был им движим? Иными словами – зачем мне беспокоится по такому пустяку? Я списал свой бред на предсмертное спокойствие.

Сигареты кружили голову, будто каждый день впервой затягивался. Так прошел один день, потом другой. Администраторша предложила вызвать мне врача, но я жестом отказался. В моих глазах прощение победило ненависть, раздражение иссякло. На автоматизме, боясь, что иссякну, я съел два яблока и выпил воды. Слюна покрыла кровать, заполнилась и вторая бутылка. Горничная принесла обед, но он так и остался пропадать. Прям как я. Много лишнего вокруг – вот что проявилось передо мной – и эта мысль перевернула все вверх ногами. Неужели так и приходят гении к своим идеями, находясь перед лицом смерти. Мне гением не быть, я ближе к трупу. Даже если выживу, гением назвать себя не посмею. Я совершил ошибку, грубейшую, согласившись на слова Саши.

Я звонил ему и не один раз. В большинстве случаев он не брал трубку, игнорировал мои звонки, а если и отвечал, то слова его были холодными:

– Так и должно быть, не парься, – говорил он и бросал трубку. – Теряешь голос? Отлично, раз теряешь, то пиши. Нечего остатками раскидываться, – злобно засмеялся Саша.

Это не злило меня, а должно было. За меня злиться кто-нибудь другой, а зачем… Ответа я не видел. Повод отомстить я предлагал найти кому-нибудь другому.

Когда мне снова полегчало, я решился снять повязки. Я наполнил ванну горячей водой, плитку и зеркало покрыл нежный пар. Полежав в ней минут двадцать, я принялся проделывать нехитрую операцию: зажав в зубах полотенце, аккуратно, медленно, до стыдобы, я срывал с тела бинты. Кровь застыла, словно цемент, волосы вырывались вместе с тканью. Сорвав первые куски, я удивился, у меня не было слов. Под бинтами не было ни единого пореза. Я бегал глазами, вылезал из ванны, нагибался, приглядывался – ничего! Порезы никогда так быстро не проходили, тем более настолько болезненные. Но, может, их и вовсе не было, – задумался я, – и мои ощущения там, у Саши на столе, были правдой? Я лишился тела, значит, и резать оставалось нечего. Бинт за бинтом, ни следа. Меня это раздражало. Как это? За что я истекал? За что я мучался, если ничего, по сути, нет? Сорвав все бинты, я увидел свое тело. Свое любимое. За неделю оно не изменилось никак: маленькое пузо, чуть-чуть обвисшая грудь, волосы, вены, белые растяжки-рубцы. Единственное, что меня смутило, так это набухшая шея. Плюс на груди покрылась коркой царапина, но могла ли она быть источником такой крови и боли? Сомневаюсь… Разочаровавшись в потраченном времени, я лег спать. Завтра меня ждал самолет. Или я его, хрен знает

10.

Я не стал прощаться с Костей. Я не стал благодарить Сашу. Я решил оставить город позади, как ошибки молодости. Температура поднялась до сорока, голос окончательно исчез, чудом я держал себя на ногах. Все на чудо да на чудо списываю, в силы свои не верил и в ближайшее время не собираюсь начинать, а стоило бы, иначе чудо превратится судьбу, а судьба в роковую снесет. Во время перелета виделись непонятные кошмары, никак с жизнью не связанные. Двадцать минут отруб, десять минут с жаром, кашлем и неловкостью. Некомфортно должно было быть моему соседу, бедняга. Мой кашель весь самолет на уши поднял, слышно, как люди недовольно цыкали. Раздражал их шум чужой, живой, не машинный. Я давился, держал его в себе, терял дыхание. Если хочется кашлять – ничего не поделаешь. Дохаешься, держишься, а потом мокрота со слюной летит в затылок твоего соседа. Мне было неудобно, я не мог снять куртку. Потел, вонял, тело скользило в одежду. Как же было мерзко. В глазах мутнело, я терял сознание. Из соседнего иллюминатора просачивался свет, жестокий, грубый свет.