Тельце

Сигареты резали горло. Как зажег, так и подушил, бросил на асфальт. Вот она, Москва. Аэропорт Внуково встретили ажиотажем, толпой, не по мою душу пришли. Люди стояли в очередях, бежали от чего-то, не пойму. Вышел на улицу, и все как и прежде. До этого же терпели, зачем сейчас-то рыпаться? За углом не прекращалась стройка. Еще в детстве моем она началась, и итогом ее должна была стать парковка, а теперь – новый терминал. Таксист ободрал меня, воспользовался моей слабостью, так еще и телефон разрядился. Несколько тысяч незаслуженных в карман. Пока мы ползли через пробки, я отвлекся от болезни, задумался о работе. Вот таксист, в чем он есть? Зачем он продолжает заниматься этим? Сегодня та эпоха, когда потребитель становится массовым, ему насрать на то, как производится объект его потребления. Потому никто не защищает водителей, например, Яндекс такси. Никто не бушует, что их работа – это капиталистическое рабство. Да, они зарабатывают деньги, но они уходят на бензин, аренду машины и сигареты. Конкуренция и усердный труд? Бросьте, машинный код ставит цену, среднюю между довольным клиентом и голодающем, но не до конца, таксистом. Шмыгание носом – как хлопки по щекам, болею, но не больно. Больше нет. Смерть осталась там, в Екатеринбурге, играться с местными жителями. Представляю картинку, как я в черных очках и костюме, за штурвалом истребителя, лечу в объятия ее с косой, но разворот-поворот-прикол, и она пытается догнать меня, но не может. Я судорога в горле смерти, блеск в глазах человека перед выстрелом. Большого мнения о себе все-таки.

Таксист говорил много, он обладал самым неприятным голосом, что я слышал за свою не очень короткую жизнь. Был ли он таким на самом деле, или это от болезни не в радость окружение и любое чувство – уверенно сказать не мог. Сложно было представить, как я в таком состоянии выйду на работу. Я достал из кармана ручку и поставил себе крест на руке – на память – написать Семену Юрьевичу о болезни. Вряд ли он бы мне помог, и просить помощи я на самом деле бы не стал – но отгул был необходим. Работа постепенно подкрадывалась обратно к моей жизни, я о ней успел забыть. Как приятно чувствовать дни, не делить их на выходные и будни. Закончить вечер пьянкой, а не компьютером; утро с солнца на глазах, а не экрана с надписью «будильник». Или не видеть неприятные лица; те, что вызывают отвращение. Вот то самое лицо, для которого нет злобы, нет обиды. Для него есть прекрасный подарок – нервы. Оно сжирает их. Дареному коню в зубы не смотрят, но черт, зачем же выбивать-то их? Может, именно это и бесит? Нет, я понял иное. Спустя месяца я понял. Я работаю не покладая рук, горбачусь, беру на себя большое, в то время как другие не могут. Это меня злит, это заставляет меня плохо думать о них. Но почему? Опять же, здесь главный я – мой эгоизм, моя усталость. Раз я тружусь и я горбачусь, почему другие отдыхают? Если устал, почему другие нет? Я воспринимаю это как необходимость – уставать, как показатель качественной работы. Только сейчас я понимаю, что никто не обязан страдать от своего труда, срываться и ненавидеть все вокруг, если кто-то другой не находит в нем радости. Не говорю счастья – оно не подходит для описания. Часть себя уходит в дело, потому оно и кажется ценным, и когда кто-то не разделяет твоей любви – любви частично к себе – это вызывает агрессию.

Что еще хуже, это самомнение. Работа становится способом самореализации, и слишком крупное значение придается ей. Так люди выгорают, ибо труд переходит с физического на умственный, роботы сходят с конвейеров и готовятся оторвать нам руки. Постоянные связи. общение, креатив, наиотвратнейшее выражение «умственный труд» – все это изматывает и сжигает. Выгорание. И вот ты придаешь чему-то значение, и в команде с тобой человек, который, ну, не разделяет энтузиазма, живет от зарплаты до зарплаты, от выходного к выходному. Кратко – выживает. Вместо работы над собой начинаешь его во всех бедах винить, недостаточно вовлечении, а виноват ли он? Свою жизнь он пусть девает куда хочет, необязательно же с тобой ее кончать. Говорю на ты, а все о себе, да. Чувствую, что то, к чему я обращался на ты, ушло. Последние крупицы догорают внутри.