Темная башня

Во время прогулки Джервас Мэттью предположил, что память, которая порою словно бы подразумевает предвидение, может быть наследственным даром, доставшимся от предков. Насколько Льюис с ним соглашался, трудно сказать, но эта мысль, по всей видимости, запала ему в голову и позже воплотилась в романе «Мерзейшая мощь», где Джейн Стэддок унаследовала тюдоровский дар ясновидения, способность видеть реальность во сне. И даже концепция «Иновременья», которое для нас не прошлое, не настоящее и не будущее, попала в его более поздние книги – в частности, в «Хроники Нарнии». Ближе ко времени написания «Темной башни» эти идеи обрели выражение в «Мерзейшей мощи» (гл. IX, часть V), в объяснении, где Мерлин пребывал с пятого века и до тех пор, пока не пробудился в двадцатом: «Мерлин не умер. Его жизнь была сокрыта, уведена в сторону, изъята из одномерного времени на пятнадцать веков <…> в месте, где пребывает все то, что забрали с основной дороги времени за незримые изгороди, в немыслимые поля. Ведь за пределами настоящего есть и иные времена – не только прошлое и будущее».

В то время как в «Темной башне» содержится немало размышлений К. С. Льюиса о времени, думаю, ошибкой было бы полагать, что автор не разграничивал факт и вымысел, столь блистательно соединенные в его истории. Дело в том, что Льюис, пылкий апологет христианского сверхъестественного опыта, при том, что видел в психических феноменах интересные возможности для художественной литературы, к спиритизму относился с недоверием и полагал, что у мертвых есть много других гораздо более полезных занятий, нежели слать «вести». «Станет ли кто-нибудь отрицать, – писал он в эссе „Религия без догматов?“, – что подавляющая часть посланий от духов оказываются плачевно ниже уровня лучших речей и мыслей даже в этом мире? – что большинство этих посланий обнаруживают банальность и ограниченность, парадоксальный сплав чопорности и энтузиазма, безвкусицы и сантиментов, наводящих на мысль, что души относительно приличных людей находятся в ведении Анни Безант и Мартина Таппера[180]?»

Действительно, в «Темной башне» большинство высказываний на тему оккультизма вложены в уста Орфью, а не Рэнсома и Льюиса: в истории христиане только они двое. Льюис был под сильным впечатлением от трудов Г. К. Честертона; когда Рэнсом отвергает идею перевоплощения на том основании, что он христианин (стр. 29), он, скорее всего, эхом вторит отрывку из книги Честертона «Вечный человек», особенно любимой Льюисом: «На самом деле, перевоплощение – вовсе не мистическая идея и не трансцендентная, то есть внеопытная, – писал Честертон, – в сущности, его нельзя назвать даже религиозной идеей. Мистика предполагает нечто выходящее за пределы нашего опыта; религия ищет лучшего добра или худшего зла, нежели те, что опыт способен нам дать. Но перевоплощение повторяет много раз наш здешний, земной опыт. Ничуть не мистичней вспомнить, чтó ты делал в Вавилоне задолго до своего рождения, чем вспомнить, чтó ты делал в Брикстоне до того, как тебя стукнули по голове. Последовательность перевоплощений – это всего-навсего череда обычных человеческих жизней со всеми их ограничениями. Это ничуть не похоже на созерцание Бога и даже на призывание беса» (гл. VI)[181].

Наверняка не только я один озадачен тем, что в этом фрагменте не обнаруживается никакой концептуальной теологической темы, вроде той, что пронизывает другие «межпланетные» романы. Думаю, ответ заключается в том, что Льюис (он сам именно так и говорил) никогда не начинал сочинять историю, держа в мыслях какую-то мораль, и там, где она действительно есть, она пробралась в текст сама, помимо авторской воли. Возможно, если бы Льюис продолжил работу над «Темной башней», такая тема и возникла бы, но здесь мы можем только строить предположения. Со всей очевидностью, Льюис не вполне себе представлял, что делать с Рэнсомом, который – в написанной части, во всяком случае, – не может похвастаться интеллектуальными и героическими качествами, какими в избытке наделен в «Переландре», «Мерзейшей мощи» и, в меньшей степени, в «За пределы безмолвной планеты». Он – что-то вроде «местного» христианина, который побывал в Вышнем небе, – вот и все, что мы о нем знаем. В своем «Ответе профессору Халдейну» Льюис утверждает, что Рэнсом «Мерзейшей мощи» (и предположительно «Переландры») – это «отчасти воображаемый портрет одного моего знакомого, а вовсе не мой собственный»; Джервас Мэттью считает, что под «одним знакомым» почти наверняка подразумевается Чарльз Уильямс, с которым Льюис еще только начинал общаться, когда сочинял «Темную башню». Джервас Мэттью близко знал обоих и, имея возможность наблюдать, насколько сильно Уильямс влияет на Льюиса, считает, что Рэнсом последних двух романов постепенно превратился в идеализированного Уильямса – причем, дерзну предположить, образ Уильямса был подкреплен неиссякаемым остроумием и филологическим гением еще двух талантливых друзей Льюиса – Оуэна Барфилда и Дж. Р. Р. Толкина.