Темная башня

– Согласна. Ассоциация с удовольствием (чисто подростковая фиксация!), вероятно, уже успела причинить неизмеримый вред. При рациональном подходе…

– Послушайте, вы вообще не о том.

– Минуточку!

Диалог продолжался.

Корабль был осмотрен во всех подробностях. Красавец, одно слово. Впоследствии так и не вспомнили, кто первым сказал: «Да таким любой управлять сможет».

Капитан читал привезенное ему письмо. Фергюсон молча курил; он даже не глядел в сторону приятеля. Когда разговор наконец возобновился, в каюте царило такое безудержное веселье, что перейти к трудной части удалось нескоро. Поначалу Капитана, по-видимому, полностью занимал комизм ситуации.

– И все-таки, – признал Капитан наконец, – есть тут и серьезная сторона. Во-первых, что за наглость! Они что, думают…

– Не забывай, они имеют дело с совершенно новой ситуацией, – напомнил Фергюсон.

– Новой, скажешь тоже! Чем она так уж радикально отличается от ситуации на китобойном судне или, если угодно, на парусниках былых времен? Или на северо-западной границе[187]? Она так же нова, как то, что люди голодают, когда еда заканчивается.

– Э, друже, ты ж забываешь про новый свет современной психологии.

– Думаю, эти две ведьмы уже познакомились с азами еще более новой психологии с тех пор, как сюда заявились. Они, никак, всерьез думают, будто все до одного мужчины на свете настолько пылки, что, не глядя, кинутся в объятия любой особи женского пола?

– Ага, точняк. Они еще скажут, что ты и твоя команда не вполне нормальны. Не удивлюсь, если следующий раз вам пришлют пачечку гормональных препаратиков.

– Ну, ежели на то пошло, они что, думают, мужики по доброй воле согласятся на такую работенку, если не могут – или не думают, что могут, – или не хотят попробовать, сумеют ли обойтись без женщин?

– Дык это ж новая этика, забыл?

– Ох, да заткнись ты, каналья! Чего там нового-то? Кто и когда пытался блюсти чистоту, кроме разве тех немногих, кто повернут на религии или влюблен? Так они и на Марсе станут вести себя точно так же, как на Земле. Что до большинства, разве мужик упустит возможность поразвлечься, дай ему хоть полшанса? Кто-кто, а представительницы древнейшей профессии уж всяко в курсе. Ты когда-нибудь видел порт или гарнизонный город без борделей? Что за идиоты в Консультативном совете заварили всю эту кашу?

– О, свора полоумных старух (по большей части в брюках), которые обожают все, что связано с сексом и с наукой, и все, что позволяет им почувствовать собственную значимость. А тут – три удовольствия в одном, представляешь?

– Так вот, Фергюсон, я тебе одно скажу. Мне тут не нужны ни эта твоя мадам В-Три-Обхвата, ни преподша с курсом популярных лекций. И можешь…

– Нет-нет, так дело не пойдет. Я свою работу выполнил. Еще одного такого перелета с живым грузом я не выдержу. И мои двое ребят тоже. Мне не нужны ни бунт на корабле, ни тем более смертоубийство.

И тут снаружи полыхнула слепящая вспышка, и земля содрогнулась.

– Мой корабль! Мой корабль! – заорал Фергюсон.

Капитаны таращились сквозь окно на опустевший песок. Корабль совершил взлет – прямо-таки образцово-показательный.

– Но что случилось? – недоумевал капитан. – Они не…

– Бунт, дезертирство, кража правительственного корабля – вот что случилось, – рявкнул Фергюсон. – Мои ребята и этот твой Диксон свалили домой.

– Но Боже милосердный, им же за такое достанется – мало не покажется! Они погубили свою карьеру. Они…

– Ага. Точняк. И считают, что дешево отделались. И ты поймешь, почему, – еще двух недель не пройдет.

В глазах Капитана блеснула надежда.

– А женщин они, часом, с собой не прихватили?

– Ага, размечтался! Не мели чуши, друже. Или, если мозгов нет, включи уши.

Из общей гостиной доносился возбужденный гвалт, с каждой секундой все громче; на общем фоне с невыносимой отчетливостью звучали женские голоса.

Настраиваясь на вечернюю медитацию, Монах думал, что, пожалуй, он слишком сосредоточен на том, чтобы «меньше нуждаться», вот почему ему предстоит курс (причем продвинутый) по теме «любить больше». Губы его, дрогнув, сложились в улыбку, не то чтобы радостную. Он думал о Толстухе. Четыре ноты сливались в изысканно-гармоничный аккорд. Во-первых, ужас от всего того, что она делала и как сильно страдала. Во-вторых – жалость; в третьих – комичность этой ее убежденности, будто она до сих пор способна вызывать желание; в-четвертых, ее благословенное неведение в том, что касается совсем иной красоты, которая уже живет в ней и однажды, высшей милостью и благодаря тем жалким наставлениям, на которые способен даже он, отведет ей, лучезарной, место в земле лучезарного света, рядом с Магдалиной.

Но стой-ка! В аккорде звучала и пятая нота.

– О Владыка, – прошептал Монах, – прости мне мою глупость – или, может статься, тебе смешно? Я всерьез полагал, что ты отправил меня за сорок миллионов миль просто-напросто ради моего собственного духовного благополучия!

Вещей незримых очертанья [188]