Темная сторона Хюгге

Эрнст толкает меня и говорит, есть кое-что, что нам необходимо обсудить, но у меня никакого желания говорить, меня внезапно охватывает сильное раздражение и переполняет стыд, и опять хочется заплакать, и новая волна злости – на себя, не способную разреветься. Эрнст пытается обнять меня, я отталкиваю его и взглядом вопрошаю, почему он уезжал, говорю, чтобы не воображал себе ничего, не думал там, что с моей стороны это была попытка утопиться из-за него, это был несчастный случай, я потеряла один из ластов, и меня унесло в море. Он говорит, ему прекрасно известно, что это был несчастный случай, Херманн и Линн все ему рассказали. Говорит, что не сердится на меня, если меня волнует этот вопрос, и я не отвожу от него взгляда до тех пор, пока он не опускает глаза, и говорю, что меня совершенно ничего не волнует. Я смотрю на дорогу, ведущую к маяку, я сижу на балконе, теперь это мой трон, отсюда я могу обвести взглядом море, которое не захотело меня принять, и следить за чайкой, сделавшей меня свободной. Каким упрямством с моей стороны было не пойти ко дну, какое упрямство – продолжать быть всего лишь звуком во Вселенной, о! – зато каким звуком, кричат вороны, облюбовавшие телефонные провода. Эрнст хочет взять меня за руку, но я отнимаю руку. В сторону маяка проезжает машина, и я сквозь сумерки провожаю взглядом ее красные задние фонари, пока они не исчезают в лесу. Это пугает меня, поселяет в меня страх. Эрнст предполагает, что я, наверное, не хочу с ним разговаривать, говорит, ему очень жаль, что он уехал и оставил меня одну. Ему нужно было взять меня с собой, говорит он, все равно там не оказалось никакой фабрики. Теперь все будет иначе, с этого момента он не оставит меня вот так, он обещает. Я смеюсь над его обещаниями и думаю о том, что мне не хочется планировать с ним никакого общего будущего, что я совсем не уверена в том, что у нас есть будущее, что у всего этого дерьмового мира вокруг нас оно есть, я думаю, пусть возьмет свою войну, своих утонувших детей, давящее на него бремя очевидца и засунет все это себе в задницу. Я не хочу про них слышать, не хочу видеть его ужасные фотографии. Словам бы литься из меня потоком, перемешанным со слезами и соплями, но мои губы медлительны. Эрнсту, наверное, кажется, что я улыбаюсь, из гортани вылетают только обрывки того, что я хочу произнести. Во мне наш с тобой сын, говорю я, например. Ты кусок дерьма – этого, например, я не говорю. Эрнст опустился передо мной на колени, он гладит меня по волосам, я отталкиваю его. Скворцы перелетают с шелковицы на пинию, опять становится тихо, уже практически стемнело. Мы смотрим друг на друга. Ты не беременна, говорит Эрнст, и я смеюсь над ним, но несильно, потому что смеяться больно, а Эрнст говорит, что не может иметь детей, хотя это чепуха – говорить такое, когда у тебя есть сыновья, и я смеюсь над ним и отталкиваю его, а он снова повторяет, что не может иметь детей. Говорит, что четыре года назад ему сделали вазэктомию, хотя это ложь, я знаю это, потому что видела нашего с ним мальчика, он держал меня за руку и называл меня мамой. Он вытолкнул меня из воды, так что руки спасавших смогли ухватить меня за волосы и потащить, они тащили и тащили, хотя я не хотела, чтобы меня вытащили, и отбивалась, пытаясь вырваться, чайка покинула меня, и я прекратила сопротивляться, просто лежала, вяло дергаясь и думая о том, что теперь они могут делать со мной, что хотят. Эрнст спрашивает, понимаю ли я, что он мне говорит, повторяет глупую шутку, которую я давно выучила наизусть. Он укалывает меня тем, что называет правдой, колет до тех пор, пока что-то не начинает выкручиваться наружу из моей грудной клетки. Сначала оно было там, потом пропало, какое-то имя, пламя объяло его, оно, обугленное, скукожилось и превратилось в горку пепла. Я горблюсь и съеживаюсь, я дрожу, сама не понимаю, смеюсь я или рыдаю, вцепляюсь в подлокотник кресла и поднимаюсь на ноги, наконец я могу стоять, но потом ноги исчезают подо мной, а голова ударяется об пол. Так приятно чувствовать подо лбом что-то твердое, и я бьюсь головой об пол еще раз, чтобы вызвать это ощущение. Чьи-то руки хватают меня, крепко держат за плечи и за волосы, и снова хотят все за меня решать. Так скучно становится, когда тебе говорят, что тебе делать. Потусторонний вопль поднимается из бездны, стремительно и шумно, в моем теле не осталось места для обоих, либо я, либо этот крик. Смотри на меня, говорит Эрнст, но для Эрнста тоже нет места, как бы я ни таращила на него глаза. Они окружили меня, Херманн и Линн, Иб, Вильма и Ганнибал. Дрожь под ложечкой стихла. Что с ней, спрашивает Ганнибал, она взрослая, говорит Вильма. Взрослые ненормальные, говорю я и смеюсь, а может быть, плачу, сама не знаю. Эрнст опять начинает рассказывать мне про свою недееспособность в отношении деторождения, Херманн отчитывает его и спрашивает, разве он не видит, что я не в себе. Я полулежу, опираясь на локоть, как русалка. Эрнст говорит, что лучше сообщить мне об этом сейчас, когда мне плохо, вместо того, чтобы ждать, пока мне станет лучше. Вильма и Ганнибал пробрались под руки к Линн, они жмутся к ней, наверное, она старается скрыть радость от того, что детишки ищут защиты у нее под крылом, а от меня отворачиваются. Линн оберегает их от меня, но протягивает руку и тыльной стороной ладони вытирает слезы с моей щеки. Ах, почему мне так нравится Линн? Когда я стану матерью, я хотела бы быть похожей на нее. Дети следуют ее примеру, Вильма садится у меня за спиной и обхватывает руками мою шею, Ганнибал забирается ко мне под руку. Уже стемнело, мои глаза устали быть сточными отверстиями, в которых исчезает мир. Они не хотят больше смотреть, а слезы не решаются в очередной раз перелиться через край, я спрашиваю Линн, прекратится ли это теперь. Я ласково перебираю пальцами локоны Ганнибала, закрываю глаза и, откинувшись, кладу голову на грудь Вильмы. Где-то в лесу или в полях взлаивает лисица. Идем, говорит Вильма, тебе нужно поспать. Да, спрашиваю я. Да, говорит Херманн, теперь тебе нужен отдых. Они тащат меня к себе в комнату и кладут на двуспальную кровать. Карло причмокивает во сне и протягивает вверх ручонку. Она еще не успевает опуститься, как я уже сплю. Чайка парит под потолком, моя последняя неусыпная спутница. За дверью Эрнст спрашивает, успокоилась ли я. Линн нужно что-нибудь выпить. Лисица продолжает взлаивать. Близнецы с величайшей серьезностью чистят зубы друг другу, наклоняют головы, чтобы лучше видеть. Линн говорит Эрнсту, чтобы он заканчивал говорить глупости, когда мне и без того хреново. Я рада, что они говорят обо мне, тепло проникает в мои ноющие от усталости конечности, я чувствую, что они меня любят, но потом Эрнст опять повторяет эту свою ужасную правду, и чайка издает крик у меня над головой. К счастью, небеса не обделили меня красотой и гневом, поэтому я приказываю воронам выклевать ему глаза. Херманн возвращается с бутылкой, они пьют и опять смеются. Темно, ветер стих, они сидят и забывают меня под звездами Млечного Пути, пока я сплю так сладко. Зов лисицы доносится из леса и с полей, наверное, их там несколько.