Темная сторона Хюгге

Когда сознание вернулось к нему настолько, что ему разрешили покидать отделение и совершать короткие прогулки, мы спустились на лифте вниз в общий зал, и я, в качестве пробы, отвезла его в находившуюся при больнице церковь. Это было помещение с высокими потолками, в котором пахло смолой. Выкати меня отсюда, закричал он, get me out of her. Я решила, что это добрый знак. Он всегда – в отличие от меня – был убежденным атеистом, и когда мы, совершая очередное путешествие, проходили мимо церкви, он оставался снаружи и курил на солнышке, пока я, проскользнув внутрь, некоторое время бесцельно слонялась по упругой, влажной тишине, которая всегда присутствует в таких местах. Я бы хотела, чтобы мне ничто не мешало помнить его таким: ждущим в полосе солнечного света на противоположной стороне улицы, терпеливым, и гордым, и очень, очень красивым.

Я никогда не переставала чувствовать влечение к нему. Даже после рождения ребенка влюбленность, хорошо вышколенная нами, не отходила от нас ни на шаг, и когда появлялась возможность, мы сваливали от всех, чтобы остаться наедине с ней и друг с другом. Его родители брали на себя нашего сына, пока мы совершали долгие поездки по побережью, сворачивали в какой-нибудь лесок и занимались этим под деревьями или в машине. Впервые мы провели ночь без нашего ребенка в гостиничном номере в Гранаде. Помню миндальный торт, обсыпанный сахарной пудрой, и моросящий дождь, капли которого падали мне на лицо, пока мы бродили по дворцовым паркам.

В сочельник я решила показать его нашему ребенку. Сын весь засветился и засмеялся при виде папы, но, когда М. протянул к нему руку и по неловкости обхватил мальчика за шею, я так громко вскрикнула, что сын расплакался. Я вынесла родителям в коридор кричащего ребенка и сказала, что поеду домой на автобусе, буду как раз к ужину. Когда я вернулась в палату, М. уже успел забыть о нашем визите. Короткая память у него была полностью нарушена, минуты текли сквозь него, как вода, ничто не задерживалось в нем. Это ты? – спросил он, и я ответила, что да, это я. Когда принесли поднос с уткой, соусом и картофелем, я помогала ему доносить вилку с едой до рта и следила, чтобы он не пил слишком много воды с сиропом, иначе он не останавливался, пока не начиналась рвота. Эрготерапевт отзывался о его состоянии как о некритичном. Мозг не слышал сигналы о насыщении, которые посылал ему организм, но внешне ничего не свидетельствовало о том, что М. переедал. За десять дней, прошедших с момента несчастного случая, он потерял так много мышечной массы, что футболки болтались у него на груди. Когда он закончил есть утку с картофелем, я сняла крышку с пластикового контейнера, в котором был рождественский десерт из холодной рисовой каши с рубленым миндалем и вишневым соусом, и дала ему в руку ложку. Справишься? – спросила я. Он кивнул. Счастливого Рождества, сказала я и поцеловала его на прощание. Я люблю тебя. Скажи это еще раз: я люблю тебя.

М. выполнял все упражнения, ни на что не жалуясь, и если в отделении затевали совместное пение или играли в какую-то общую игру, он всегда принимал в этом участие. Спустя месяц он уже мог пройти небольшое расстояние, опираясь на ходунки с колесиками, и все дольше способен был помнить, где он находится и что он здесь делает. Авария, произнес он, колеблясь. Я ехал не по правилам? Я перевернулся? С медсестрами, заботившимися о нем, он был отстраненно-вежлив и изо всех сил старался не путать их имена. Дорта, Луиза, Гитта, Ивонна, Вибеке. Я чувствовала огромную благодарность к этим мягким и сильным женщинам, ухаживавшим за ним, и, хотя иногда они говорили с ним снисходительно, я не хочу их в этом упрекать. Вне всякого сомнения, в человеке, разбившем голову, есть что-то детское. Какая-то невинность или просто никуда не исчезающее удивление.