Тень Галена

Подобно тому, как все стирается временем, так и само время, благодаря нашей памяти, является нестареющим и неуничтожимым. Сколько раз воздавал я хвалы Мнемосине[124], богине наших воспоминаний, но теперь я искренне умолял ее стереть все события прошедшего года или, если ей угодно, даже и более долгого периода. Тщетно — как Эскулап, когда я просил его об излечении любимой сестры Гельвии. Как Юнона — богиня семьи и материнства, когда я молил ее о жизни Латерии и нашего сына — Мнемосина также оставалась глухой и безразличной ко всем просьбам. Все боги отвернулись от меня, а может, и я думал тогда об этом все чаще, никогда и не были на моей стороне.

Оживляя свежих мертвецов, каждая ночь терзала мой воспаленный разум снова и снова. Навечно в моей душе запечатлелись слова эпитафии, выбитые на незримой поверхности души, так же глубоко, как зубило могильщика выбило их на каменной плите. Хмурым, дождливым днем под ее каменной тяжестью навсегда исчезли Латерия, наша любовь, мой ребенок и все мечты о тихом семейном счастье, которое боги нам не подарили.

«Той, которая страдала в родах III дня, не разрешилась от бремени и завершила свой земной путь. Латерии, ушедшей в XX лет».

Конечно, в первую очередь я винил самого себя. Отступив от данной мною когда-то клятвы Гиппократа, нарушение которой лежало в самой основе нашего знакомства с дорогой Латерией, я сам накликал беду — справедливые боги лишь воздавали мне по заслугам. Я ненавидел весь мир, проклинал свою судьбу, но они оставались также холодны и безразличны к моему горю и проклятиям, как далекие, молчаливые горы, силуэты которых виднелись вдалеке, пока мы пересекали какие-то глухие места.

Особенная мрачность и ночные кошмары, от которых я нередко просыпался с громким криком, быстро снискали мне довольно скверную репутацию среди немногочисленных спутников, так что за весь день я мог не произнести ни слова — меня сторонились и старались не замечать, сдержанно терпя, словно одно из многих других неудобств длительного путешествия. В один из слившихся воедино дней, грохоча колесами и едва не столкнувшись бортами, с нашей повозкой разминулась другая, следовавшая в противоположном направлении — в Рим. Огромная клетка, внутри набитая запачканной кровью соломой и несчастными, обреченными людьми — вот что было поклажей двух понуро тащивших ее лошадей.

Узники северных варваров, почти все женщины и дети — этот караван сломанных судеб обреченно тащился, чтобы встретить незавидное будущее. Все они, вероятно, будут проданы в рабство и те немногие, что не умрут в пути от болезней, покинут мир по вине животной жестокости новых владельцев — так я тогда думал. Все рисовалось мне в красках столь мрачных, что тяжело о них вспоминать, но я врал бы себе самому, пытаясь описать те времена иначе. Иных красок в палитре моего рассудка тогда попросту не было.

Спустя семнадцать дней, по подвесному мосту, через главные ворота мы въехали в Аквилею. Усиленный патруль проверил наши документы — в этих краях положение уже было военным. Несколькими разорительными набегами варвары объявили Риму войну и жестокие столкновения могли произойти со дня на день. Готовясь к ним, римляне выстроили в городе солидный валетудинарий — военный госпиталь, суетой и перегрузками обещавший мне стать надежным убежищем от мыслей о собственной судьбе.

Знакомство с главным врачом легиона прошло холодно, впрочем, иным оно не могло бы быть — это был закаленный во множестве военных кампаний ветеран. Всадническое сословие — обязательный элемент при желании занять подобную должность, обеспечивало ему надежный денежный тыл и многие искреннее не понимали, что может заставить состоятельного, не старого еще человека провести многие годы, а то и десятилетия своей жизни в холодных и мрачных полях военных лагерей, променяв на них негу, роскошь и комфорт роскошных полисов империи.

Я же, наперевес с собственным горем, отлично понимал, что непросто было бы найти более подходящий способ спрятаться от груза проблем, чем война. Словно лучи зеркал Архимеда, защищавшего Сиракузы и сжигавшие вражеский флот, война помогала сфокусировать свое внимание на одном моменте — настоящем. А был ли ты солдатом, командиром или хирургом — не имело никакого значения, дух Марса со временем охватывал всех, прочищая рассудок.

Едва приехав и разложив свои нехитрые пожитки, уже сейчас, без промедлений я был нужен в уходе за множеством пораженных мором пациентов. Около сотни их томились в громадном, по-военному четком лабиринте кубикулов. Лежа на соломенных постелях, их серые, измученные лица были поражены той же сыпью, следы которой я так часто обречен был видеть с момента возвращения римских легионов из парфянской кампании. Та же болезнь, что унесла мою сестру, охватила не только Рим, но быть может, уже всю империю.