Читаем Тень Галена полностью

Окончив ночное дежурство я собирался отправиться спать, но любопытство взяло верх и, уговорив начальника охраны одной из стен — центуриона с большим горбатым носом, которого пару недель назад я вытащил из лап смерти, пустить меня — я поднялся наверх. Стараясь не привлекать внимание многочисленных бойцов к своей персоне — стоять на стене мне не полагалось — я вместе с многими другими попытался вглядеться и хоть что-нибудь нащупать взглядом сквозь плотную туманную пелену. Тщетно — мириады неразличимых глазом капель надежно скрывали окружающие пейзажи.

Внезапный гром заставил гарнизон подскочить от неожиданности. Пугающе низкий, заунывный звук раскатами пронесся над городом, словно плакало огромное, невообразимых размеров чудовище. Гул нарастал, то превращаясь в рев, то ненадолго стихая — нечеловечески низким тембром он раздирал уши. Я видел, как многие солдаты начинали испуганно суетиться, теряя самообладание от животного страха, сдерживать который разум был не в силах. Гул нарастал и приближался. Спустя несколько минут к нему уже примешивался металлический лязг.

Густой туман, лишающий защитников Аквилеи возможности видеть дальше нескольких шагов, распалял воображение, в ответ рисовавшее самые страшные картины. Тут и там я замечал, как легионеры сосредоточенно молятся. Происходя из самых разных провинций пестрой на верования империи, их обряды отличались и казалось, будто стены города на миг превратились в огромный храм, объединивший всех богов в огромном пантеоне всех верований человечества. В противостоянии чему-то сверхъестественному, ждать помощи оставалось лишь от столь же сверхъестественных богов.

С реки подул холодный ветер, морозом пощипывая лицо. Туман задрожал и мутными клочками пришел в движение, постепенно начиная рассеиваться. Скрытое за свинцовыми тучами небо не пропускало солнечный свет и, казалось, будто сами боги не хотят наблюдать за людьми, покорно ожидающими своей участи.

— Эй, как думаешь, что это? — обратился ко мне шагавший по стене оптион. — Ты, кажется, врач?

Я смутился, ожидая, что он начнет негодовать по поводу моего присутствия на стене, но ничего подобного не происходило — ледяной холод охватившей всех тревоги, одновременно сделал отношения между людьми по эту сторону стены теплее. Немыслимыми, неуместными казались склоки и брань перед лицом чудовищной неизвестности, не сулившей ничего хорошего.

— Не знаю, но очень надеюсь, что источник звуков люди, а не какие-нибудь исчадия Гадеса — отозвался я.

— Да, звучит будто гудят себе под нос те самые циклопы, которыми меня бабка пугала — оптион несколько нервно рассмеялся.

Я видел, что он храбрится. Мне тоже было жутко. Внезапно, за молочной стеной, слегка рассеявшейся после порывов ветра, мелькнули первые фигуры людей. Гул стоял оглушающий — что бы это ни было — оно приблизилось уже очень близко. Плотным кольцом, словно душащий жертву питон, город сжимали в тисках варвары. Маркоманы, квады, сарматы, свевы, лангобарды, языги и, вероятно, множество других племен, обитавших за полноводным Данувием стояли здесь, словно вырастая из тумана. С косматыми головами, несмотря на холод, многие из них сверкали голыми могучими торсами. Иные были в кольчугах и шлемах, делающих их снаряжение не многим хуже, чем могли похвастать сами римские легионы.

Я заметил, что почти каждый в этой густой, но нестройной толпе, сжимал крупный щит, прижимая верхнюю его сторону к лицу. Многие свирепые лица густо поросли бородами и край щитов терялся где-то в копнах их волос. Насколько сквозь рассеивающийся туман видел глаз — варвары были повсюду, окружив город со всех сторон. Страшно было даже подумать, что произойдет с окружавшими город селами, с людьми, кто не успел уехать далеко вглубь Италии или отказался скрыться за стенами Аквилеи и оставить свое хозяйство.

Меня осенила внезапная догадка о происхождении страшного звука. Утробно мыча самым низким басом, на какой были способны их луженые глотки, тысячи северян при помощи какой-то хитрой особенности их щитов, вероятно, многократно усиливали этот звук, заставляя его резонировать и эхом разноситься по округе, пугая и бросая в смятение противника. Очевидно, такая мысль пришла не только мне — римские солдаты приободрились, наконец увидев перед собой врага из плоти и крови. Биться с бессмертными чудовищами загробного царства было перспективной куда более отчаянной, чем с любым числом живых и уязвимых дикарей.

— А ну ка дадим по косматым ублюдкам залп, парни — услышал я голос центуриона. Широкая его фигура, облаченная в крепкую броню, расталкивая замешкавшихся легионеров двигалась по стене. Поравнявшись со мной он недвусмысленно взглянул и дал мне сигнал срочно покинуть стену. С первыми выстрелами скорпионов и лучников гарнизона я уже бежал вниз по каменным ступеням. Мое место было в госпитале.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище
Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище

Настоящее издание посвящено малоизученной теме – истории Строгановского Императорского художественно-промышленного училища в период с 1896 по 1917 г. и его последнему директору – академику Н.В. Глобе, эмигрировавшему из советской России в 1925 г. В сборник вошли статьи отечественных и зарубежных исследователей, рассматривающие личность Н. Глобы в широком контексте художественной жизни предреволюционной и послереволюционной России, а также русской эмиграции. Большинство материалов, архивных документов и фактов представлено и проанализировано впервые.Для искусствоведов, художников, преподавателей и историков отечественной культуры, для широкого круга читателей.

Георгий Фёдорович Коваленко , Коллектив авторов , Мария Терентьевна Майстровская , Протоиерей Николай Чернокрак , Сергей Николаевич Федунов , Татьяна Леонидовна Астраханцева , Юрий Ростиславович Савельев

Биографии и Мемуары / Прочее / Изобразительное искусство, фотография / Документальное
Николай II
Николай II

«Я начал читать… Это был шок: вся чудовищная ночь 17 июля, расстрел, двухдневная возня с трупами были обстоятельно и бесстрастно изложены… Апокалипсис, записанный очевидцем! Документ не был подписан, но одна из машинописных копий была выправлена от руки. И в конце документа (также от руки) был приписан страшный адрес – место могилы, где после расстрела были тайно захоронены трупы Царской Семьи…»Уникальное художественно-историческое исследование жизни последнего русского царя основано на редких, ранее не публиковавшихся архивных документах. В книгу вошли отрывки из дневников Николая и членов его семьи, переписка царя и царицы, доклады министров и военачальников, дипломатическая почта и донесения разведки. Последние месяцы жизни царской семьи и обстоятельства ее гибели расписаны по дням, а ночь убийства – почти поминутно. Досконально прослежены судьбы участников трагедии: родственников царя, его свиты, тех, кто отдал приказ об убийстве, и непосредственных исполнителей.

А Ф Кони , Марк Ферро , Сергей Львович Фирсов , Эдвард Радзинский , Эдвард Станиславович Радзинский , Элизабет Хереш

Биографии и Мемуары / Публицистика / История / Проза / Историческая проза
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
100 знаменитых анархистов и революционеров
100 знаменитых анархистов и революционеров

«Благими намерениями вымощена дорога в ад» – эта фраза всплывает, когда задумываешься о судьбах пламенных революционеров. Их жизненный путь поучителен, ведь революции очень часто «пожирают своих детей», а постреволюционная действительность далеко не всегда соответствует предреволюционным мечтаниям. В этой книге представлены биографии 100 знаменитых революционеров и анархистов начиная с XVII столетия и заканчивая ныне здравствующими. Это гении и злодеи, авантюристы и романтики революции, великие идеологи, сформировавшие духовный облик нашего мира, пацифисты, исключавшие насилие над человеком даже во имя мнимой свободы, диктаторы, террористы… Они все хотели создать новый мир и нового человека. Но… «революцию готовят идеалисты, делают фанатики, а плодами ее пользуются негодяи», – сказал Бисмарк. История не раз подтверждала верность этого афоризма.

Виктор Анатольевич Савченко

Биографии и Мемуары / Документальное