Тень Галена

Приняв во внимание некоторые заслуги, которыми за недолгий свой срок в качестве исполняющего обязанности главного врача легиона я успел обзавестись, командование поблагодарило меня, немного поворчав об отсутствии отчетов, но приняв это за мою неопытность. Мне также поспешили напомнить о невозможности без всаднического сословия занимать должность и, непосредственно командующие римскими войсками Секст Кальпурний Агрикола и Гай Ауфидий Викторин, сняли с меня груз ответственности, наградили за отвагу и вернули Риму Квинта — ординарного врача второго Благочестивого.

Правда, возможно, чтобы убрать излишнюю напыщенность из названия легиона, до сих пор совсем не блистательно показавшего себя и понесшего потери от мора, второй Благочестивый был переименован во второй Италийский. Уже в его составе, подчиняясь новому, пришедшему с Агриколой главному врачу легиона, вполне оправившись после полученной раны, я выехал по янтарному пути. Шесть легионов Рима преследовали варваров и следующие полгода прошли в череде, быть может не слишком трудных, но постоянных и утомительных боев, лишенных громкой славы. Римляне неуклонно освобождали свои земли.

Признаюсь, в те дни я не был оскорблен принятыми по моему поводу решениями. Никто не обещал мне возвышения, я не просил о нем, да и полученный пост не успел пробудить во мне амбиций. К тому же я был еще слишком молод. Мне шел лишь тридцать первый год и сейчас, не обладая талантами Галена, я был не многим старше, чем был мой учитель, когда ему доверили должность архиатра амфитеатра. Я же несколько месяцев, возглавлял целую службу осажденной Аквилеи, где люди тысячами умирали от эпидемии. Так что, без всяких сожалений — напротив, с благодарностью за бесценный опыт, позволивший мне, вдобавок, хотя бы немного отвлечься от пережитых личных драм, я продолжил совершенствовать свое врачебное искусство.

Впервые я выполнял свою работу в тех условиях, в каких и полагалось ординарному медику. Оперировал раненых бойцов в полевых условиях. Какие только ранения не прошли через меня! Ампутации конечностей, выпавшие внутренности, разбитые головы, вытекшие глаза, копья, наконечники которых выглядывали из-под ключицы, при входном отверстии раны, начинавшемся где-то над ягодицей — в те месяцы я насмотрелся разного. Если бы сейчас, на закате лет, меня попросили описать период жизни, в который я научился своему искусству лучше всего — я бы, безусловно, припомнил о периоде, проведенном бок-о-бок с Галеном. Но осада Аквилеи и последовавший за ней поход с войсками, закончившийся лишь в Аквинке, в чудовищной глубине варварских земель, стал настоящим экзаменом, который принимала у меня сама жизнь.

Кошмары о Латерии, умершей на моих руках, еще мучали меня время от времени, но, парадоксально, горы раненых и трупов словно бы исцеляли меня, делая сердце все более черствым — покрывая коркой цинизма. Иногда я еще просыпался в поту, но с каждым месяцем все реже. Несколько раз мне снилась операция много более страшная, чем любая из тех, какие я совершил в роли военного врача.

Латерия умерла на моих руках после долгого, мучительного для всех нас кровотечения — я до сих пор помню, как с каждым часом все холоднее становились ее руки, вцепившиеся в мои крепкой, но час за часом слабеющей хваткой. С трудом сдерживая слезы, крик отчаяния и разрывающую душу боль, под строгие команды повитухи Захавы я попытался спасти хотя бы ребенка, три дня задыхавшегося, но бессильного появиться на свет. Искусство Сорана не помогло.

Пытаясь сохранить остатки сознания в моем обезумевшем от горя разуме, я помню, что Захава хлестала меня по щекам, а я, слыша звонкие пощечины, совсем не ощущал боли, как бывает у вдребезги пьяных. Много раз, по ночам, меня терзало одно и то же страшное воспоминание, причудами памяти спрятанное в снах, словно вытесненное из рассудка. Вот я стою со скальпелем, склонившись над остывающим телом мертвой жены. Под ее скомканными в последней агонии простынями скопилось много темной, запекшейся крови — она вязкая, липкая и ледяная. Все окружающее кажется серым, чужим и бесплотным, будто я уже умер и лишь духом смотрю на все ужасы со стороны. А огромные глаза повитухи, требовавшей от меня действий, одни мысли о которых бросали в дрожь — пугали и шокировали. Сколько же боги в своей слепой жесткости могут издеваться над несчастным смертным!? — вопрошала тогда в пустоту моя истерзанная душа.

Вот Захава помогает мне сделать первые надрезы. Вот мы вскрываем живот моей мертвой жены. Холодный комок, поднимаясь из глубин груди, разрывает мне горло. Я вижу внутренности еще совсем недавно живой, любимой женщины. Слезы и пот разъедают воспаленные, не спавшие три ночи глаза. Я плачу и тяжело дышу, будто воздух превратился в яд. Мои руки трясутся.