Читаем Тень Галена полностью

Если бы ты встретил человека, который смело смотрит в лицо опасности, который не следует слепо за своими желаниями, с улыбкой преодолевает препятствия на своем пути и сохраняет спокойствие в самый сильный шторм, разве ты не позавидовал бы ему?

Луций Анней Сенека, I в. н. э.

***

— Но как же ты добрался? — удивленно спрашивал я Галена, когда мы крепко, как и подобает старым добрым друзьям, обнялись.

— Пешком, разумеется, сейчас ведь зима! Старший Антонин написал мне письмо, будто положение весьма тяжкое, общий сбор намечается в Аквилее и, более того, я нужен империи, как никто другой — представляешь? Надо было спешить — я немедленно отправился, большую часть пути преодолев на собственных ногах. Временами целый стадий мог пройти во сне, просыпаясь лишь если запнусь о камень или от порывов ледяного ветра — Гален поежился. А еще, по пути я дополнил гиппократовский труд «О воздухах, водах и местностях» — прекрасные мне попались образцы природной 367 фантазии. Непременно, Квинт, дам тебе ознакомиться с этими записями, если хочешь, конечно.

Гален, как всегда словоохотливый, улыбаясь тараторил, радуясь встрече со мной — своим старым знакомым — единственным, посреди совершенно чужих и, что важнее, чуждых ему мест и людей, преимущественно военных.

— Значит наш император-философ все-таки нашел к тебе ключик? — улыбнулся я.

— Вовсе нет! — строго парировал Гален. — Я не думаю задержаться — военные кампании не для меня. Человеку познания, пожалуй, не пристало скакать по диким землям, среди грязи, бескультурья и целого списка прочих неудобств, делающих всякую работу ума решительно невозможной!

— Ну а для кого же, по-твоему, это самый верный путь? — насмешливо и несколько более дерзко, чем имел в виду, поинтересовался я.

К счастью, Гален пропустил язвительный комментарий мимо ушей и засыпал меня вопросами о положении дел, восторгаясь удачей, что может, наконец, услышать о них из уст врача, а не легионеров и центурионов, тут и там попадавшихся ему на неблизком пути из Пергама.

Как мог подробно, но по-военному четко, я поделился с ним всеми наблюдениями и размышлениями о причинах мора, какие успел собрать в Риме и Аквилее на собственном горестном опыте.

— Я знаю, почему ты не отвечал на мои письма — не уходи в эти воспоминания, Квинт — учитель взял меня под локоть, и по морозной улице мы зашагали в сторону ближайшей таверны. В паре стадиев от валетудинария можно было хорошо поесть за несколько сестерциев, и сейчас, когда осаду давно сняли, а продовольствие завезли, можно было наесться горячей свининой, запивая неплохим для провинции вином.

Я удивленно взглянул на Галена, размышляя, откуда ему могло быть известно о постигших меня несчастьях.

— Эвдем писал мне о трагедии Рима — опережая мой вопрос вздохнул Гален. Голос его звучал тихо, брови опущены в печальной задумчивости. — Знаю о твоей сестре, о жене и ребенке, о Тевтре… Нет смысла говорить, как я сочувствую тебе и как разделяю эту скорбь…

Я ничего не ответил. Мы зашли в теплую таверну — нагретый жаровнями воздух щекотал горло примесью дыма, поднимающегося от потрескивающих в язычках пламени дров. Замерзшие конечности приятно покалывало тепло — я чувствовал, как мои руки и ноги стремительно согреваются, словно где-то внутри открыли шлюзы и потоки горячей крови хлынули вырывать их из цепких объятий холода.

— Я читал Лукреция — да, мне тоже кажется, будто чума эта имеет какую-то вполне материальную, просто крохотную и невидимую глазом первопричину — вслух размышлял Гален, пока мы ждали еду. Он упорно называл мор чумой, сравнивая его с произошедшей много веков назад эпидемией в Афинах, которую в своих работах описал еще Фукидид[127].

— Как жаль что он был всего лишь историком, а не врачом. Сколько было бы пользы! — искренне сетовал Гален, прочитавший все, что можно было достать из трудов этого талантливого, но жившего шесть веков назад грека, глубоко увлеченного хронологией великих и не очень событий из мира наших древних предков.

— Наблюдая в те годы, Фукидид предполагал, что чума началась в Египте, а уже позже в Афины её занесли моряки-торговцы. Кажется, через порт Пирей. Очень похоже на гипотезы, что в Рим чума пришла из Парфии с войсками, не правда ли? И, пусть байки про разворованный склеп и проклятия — полная чушь — толику мудрости можно все-таки почерпнуть и в трудах историка.

Гален отхлебнул вина, которое нам принесли и, впервые, наверное, я увидел, как он пьет его неразбавленным. Я согласно кивал его размышлениям, хотя ознакомиться с Фукидидом лично мне еще не доводилось.

— Значительное перенаселение, скученность и, что вполне естественно в таких обстоятельствах, жуткие с позиций гигиены условия — все это безмерно способствует возникновению эпидемии — так писал и Фукидид. С ним сложно не согласиться, да?

Перейти на страницу:

Похожие книги

Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище
Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище

Настоящее издание посвящено малоизученной теме – истории Строгановского Императорского художественно-промышленного училища в период с 1896 по 1917 г. и его последнему директору – академику Н.В. Глобе, эмигрировавшему из советской России в 1925 г. В сборник вошли статьи отечественных и зарубежных исследователей, рассматривающие личность Н. Глобы в широком контексте художественной жизни предреволюционной и послереволюционной России, а также русской эмиграции. Большинство материалов, архивных документов и фактов представлено и проанализировано впервые.Для искусствоведов, художников, преподавателей и историков отечественной культуры, для широкого круга читателей.

Георгий Фёдорович Коваленко , Коллектив авторов , Мария Терентьевна Майстровская , Протоиерей Николай Чернокрак , Сергей Николаевич Федунов , Татьяна Леонидовна Астраханцева , Юрий Ростиславович Савельев

Биографии и Мемуары / Прочее / Изобразительное искусство, фотография / Документальное
Николай II
Николай II

«Я начал читать… Это был шок: вся чудовищная ночь 17 июля, расстрел, двухдневная возня с трупами были обстоятельно и бесстрастно изложены… Апокалипсис, записанный очевидцем! Документ не был подписан, но одна из машинописных копий была выправлена от руки. И в конце документа (также от руки) был приписан страшный адрес – место могилы, где после расстрела были тайно захоронены трупы Царской Семьи…»Уникальное художественно-историческое исследование жизни последнего русского царя основано на редких, ранее не публиковавшихся архивных документах. В книгу вошли отрывки из дневников Николая и членов его семьи, переписка царя и царицы, доклады министров и военачальников, дипломатическая почта и донесения разведки. Последние месяцы жизни царской семьи и обстоятельства ее гибели расписаны по дням, а ночь убийства – почти поминутно. Досконально прослежены судьбы участников трагедии: родственников царя, его свиты, тех, кто отдал приказ об убийстве, и непосредственных исполнителей.

А Ф Кони , Марк Ферро , Сергей Львович Фирсов , Эдвард Радзинский , Эдвард Станиславович Радзинский , Элизабет Хереш

Биографии и Мемуары / Публицистика / История / Проза / Историческая проза
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
100 знаменитых анархистов и революционеров
100 знаменитых анархистов и революционеров

«Благими намерениями вымощена дорога в ад» – эта фраза всплывает, когда задумываешься о судьбах пламенных революционеров. Их жизненный путь поучителен, ведь революции очень часто «пожирают своих детей», а постреволюционная действительность далеко не всегда соответствует предреволюционным мечтаниям. В этой книге представлены биографии 100 знаменитых революционеров и анархистов начиная с XVII столетия и заканчивая ныне здравствующими. Это гении и злодеи, авантюристы и романтики революции, великие идеологи, сформировавшие духовный облик нашего мира, пацифисты, исключавшие насилие над человеком даже во имя мнимой свободы, диктаторы, террористы… Они все хотели создать новый мир и нового человека. Но… «революцию готовят идеалисты, делают фанатики, а плодами ее пользуются негодяи», – сказал Бисмарк. История не раз подтверждала верность этого афоризма.

Виктор Анатольевич Савченко

Биографии и Мемуары / Документальное