Читаем Тень Галена полностью

Проходя мимо, я обратил внимание на шумную компанию, пристававшую к официантке. Молодая, симпатичная рабыня, то ли из бриттов, то ли из германцев, а может и из галлов — она пыталась отбиться от назойливых приставаний грубых посетителей, но куда там — официантки в Риме были включены в общий набор блюд, предлагаемых заведением. Совсем скоро ее, должно быть, уведут в комнаты над залом, где все питаются и выпивают. За три-четыре сестерция, не дороже амфоры скверного вина, ее покорным обществом смог бы воспользоваться любой посетитель. Отогнав эти неподобающие недавно женившемуся мужчине мысли, я продолжил путь, припоминая, куда указывал идти Гален.

Войдя в показавшуюся подходящей к описанию инсулу, я долго бродил по запутанным коридорам, прежде чем обнаружил спрятанную от случайных взглядов лестницу. Она была вертикальной и я немедленно догадался, что Гален, вероятно, именно ее и назвал в своем письме потайной. Стараясь не испачкать тунику о грязные стены, я ухватился за ступени и стал спускаться в неуютную темноту.

Совсем скоро, когда мои глаза отвыкли от яркого дневного света снаружи, я увидел тусклый свет внизу, словно горел факел или большая масляная лампа. Спрыгнув на песок внизу, я увидел старую, поцарапанную дверь, ведущую в какой-то коридор под инсулой. Вероятно, лестница, по которой я только что спустился, была установлена в полом пространстве меж двух стен, так что со второго этажа я сразу же оказался в подвале.

Дернув ручку, я обнаружил, что дверь заперта — пришлось стучать. Хриплый голос из-за двери словами, которые я предпочту опустить, поинтересовался моим именем и приведшими сюда делами. Пройдя все заготовленные на случай непрошенных гостей «любезности» я все-таки попал внутрь и большой зал, освещенный факелами, приветствовал меня.

Тут и там стояли лавки и столы, а в углах на полу лежали набитые соломой матрасы. В тусклом свете все выглядело грязным и мрачным. Спертый воздух помещения без окон был пропитан вонью масляных ламп, которые давно не чистили и запахами подгоревшего мяса — где-то тут же, совсем рядом, готовили на огне.

— Тебе туда, парень — неопределенно указал рукой один из стороживших это прибежище верзил, и я, борясь с мурашками накатившей тревогой, двинулся в указанном направлении. Оглядываясь вокруг и ежась мне совсем как-то не верилось, что в таком месте мог побывать Гален!

Уже проходя в следующую комнату, я едва не столкнулся с крупным мужчиной. Выше меня, угрожающе широкий в плечах, с мускулистыми руками, исполосованными множеством шрамов, он хмуро взглянул на меня, как на внезапное препятствие.

Кожаные штаны придавали его облику непривычный для римлянина вид, а густая медная борода опускалась на грудь, затянутую в такую же кожаную куртку, облегающую мощное тело мужчины. В свете висящего у входа факела сверкнули его глаза. Один голубой — другой светло-зеленый. Не могло быть сомнений — передо мной стоял Киар.

В приветственных объятиях вымахавшего кельта мне показалось, что я могу переломиться как тростинка — так он был силен. Приглядевшись, я различил широкий шрам на его скуле, словно от удара клинком. Рубец виднелся и под ключицей — белый, уже заросший.

Киар тогда удивил меня своей латынью, к которой, не считая совсем незначительного акцента, сложно было придраться. Когда мы жили в Пергаме, то говорили в основном на греческом и, хотя управляющий в доме Элиев учил парня и азам латыни. За прошедшие шесть лет Киар, должно быть, успел где-то неплохо попрактиковаться.

— Квинт, старина, здесь душновато, ты не находишь? Не махнуть ли нам в термы?

Я был безмерно рад такой возможности и вскоре мы вышли на свежий воздух улицы. Сразу стало приятнее и легче дышать. Путь до терм не занял много времени — от Субуры было недалеко. Просочившись внутрь Киар снова провел меня какими-то коридорами — я никогда не видел их прежде, и откуда они только здесь взялись? — мы оказались в спрятанном от глаз основной публики зале. В одной из его частей переливалась в падающих сверху солнечных лучах вода бассейна, достаточно просторного чтобы с комфортом вместить несколько человек.

Без малейшего смущения скинув с себя кожаную куртку и штаны, Киар прыгнул в воду. Обнаженное могучее его тело напоминало о статуях греческих воинов и героев, подобные которым я видел у Азиарха в Пергаме и у Диокла в Пренесте. Такой торс, должно быть, не нуждается в лорике мускулата, рисующей рельеф на панцире легионных командующих, подумалось мне. Вдоль стального, рельефного пресса тянулся давний рубец — последствия проведенной Галеном операции. Как хирург, я восхитился ровностью и искусностью работы — уже тогда мой учитель был настоящим мастером.

Где же закалила Киара жизнь и чем он занимается сейчас? На все эти вопросы, совсем скоро, я получил исчерпывающие ответы. За беседой, где я в основном спрашивал, а Киар выговаривался, словно впервые за долгое время встретил приятеля, мы провели весь день до заката.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище
Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище

Настоящее издание посвящено малоизученной теме – истории Строгановского Императорского художественно-промышленного училища в период с 1896 по 1917 г. и его последнему директору – академику Н.В. Глобе, эмигрировавшему из советской России в 1925 г. В сборник вошли статьи отечественных и зарубежных исследователей, рассматривающие личность Н. Глобы в широком контексте художественной жизни предреволюционной и послереволюционной России, а также русской эмиграции. Большинство материалов, архивных документов и фактов представлено и проанализировано впервые.Для искусствоведов, художников, преподавателей и историков отечественной культуры, для широкого круга читателей.

Георгий Фёдорович Коваленко , Коллектив авторов , Мария Терентьевна Майстровская , Протоиерей Николай Чернокрак , Сергей Николаевич Федунов , Татьяна Леонидовна Астраханцева , Юрий Ростиславович Савельев

Биографии и Мемуары / Прочее / Изобразительное искусство, фотография / Документальное
Николай II
Николай II

«Я начал читать… Это был шок: вся чудовищная ночь 17 июля, расстрел, двухдневная возня с трупами были обстоятельно и бесстрастно изложены… Апокалипсис, записанный очевидцем! Документ не был подписан, но одна из машинописных копий была выправлена от руки. И в конце документа (также от руки) был приписан страшный адрес – место могилы, где после расстрела были тайно захоронены трупы Царской Семьи…»Уникальное художественно-историческое исследование жизни последнего русского царя основано на редких, ранее не публиковавшихся архивных документах. В книгу вошли отрывки из дневников Николая и членов его семьи, переписка царя и царицы, доклады министров и военачальников, дипломатическая почта и донесения разведки. Последние месяцы жизни царской семьи и обстоятельства ее гибели расписаны по дням, а ночь убийства – почти поминутно. Досконально прослежены судьбы участников трагедии: родственников царя, его свиты, тех, кто отдал приказ об убийстве, и непосредственных исполнителей.

А Ф Кони , Марк Ферро , Сергей Львович Фирсов , Эдвард Радзинский , Эдвард Станиславович Радзинский , Элизабет Хереш

Биографии и Мемуары / Публицистика / История / Проза / Историческая проза
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
100 знаменитых анархистов и революционеров
100 знаменитых анархистов и революционеров

«Благими намерениями вымощена дорога в ад» – эта фраза всплывает, когда задумываешься о судьбах пламенных революционеров. Их жизненный путь поучителен, ведь революции очень часто «пожирают своих детей», а постреволюционная действительность далеко не всегда соответствует предреволюционным мечтаниям. В этой книге представлены биографии 100 знаменитых революционеров и анархистов начиная с XVII столетия и заканчивая ныне здравствующими. Это гении и злодеи, авантюристы и романтики революции, великие идеологи, сформировавшие духовный облик нашего мира, пацифисты, исключавшие насилие над человеком даже во имя мнимой свободы, диктаторы, террористы… Они все хотели создать новый мир и нового человека. Но… «революцию готовят идеалисты, делают фанатики, а плодами ее пользуются негодяи», – сказал Бисмарк. История не раз подтверждала верность этого афоризма.

Виктор Анатольевич Савченко

Биографии и Мемуары / Документальное