Теория четырех движений и всеобщих судеб. Проспект и анонс открытия

Секта моралистов умерла естественной смертью: она кончила свое существование, подобно тем атеистам, которые в момент кончины начинают веровать в Бога. Когда эта секта поняла, что все для нее пропало безвозвратно, она стала исповедовать то, что отвергала на протяжении 2300 лет. Она признала, что мудрость прекрасно уживается с доходом в 100 тыс. экю, как это мы видим в поэме «Человек полей»; при всей своей мудрости он живет в великолепном дворце, имеет свору собак, экипажи, играет в карты и устраивает пиры, где пробки взлетают в потолок во славу добродетели. Вне всякого сомнения, мудрость этого рода может иметь прозелитов, как я и поясню в третьей части, когда буду говорить о франкмасонстве.

Впрочем, писатели слишком поздно стараются придать морали оттенок разумности: это – помощь капитулировавшим. Заявляя в последний час своего существования, что, живя во дворце, можно быть более мудрым, чем странствуя в лохмотьях, эта наука свидетельствует лишь о своем бессилии вести нас к счастью и мудрости. Мы можем достигнуть их лишь под крылом политики и теологии. Только эти две науки добывают для своих любимцев дворцы, а став под знамена морали, не добудешь себе и клочка земли.

Как жалкие остатки разгромленной армии образуют партизанские отряды, опустошающие некоторое время страну, так и остатки моральной секты складываются в какие-то партии, беспорядочно, бессистемно бредущие наугад. Охваченные паникой, они, подобно утопающим, хватаются за соломинку – за метафизику, за блага, сулимые торговлей, за любое новшество. Эти литературные бродяги громят большую дорогу науки, стараясь втиснуться всюду, где их услуги никому не нужны. Они обивают пороги, ища приюта для своей опальной науки; люди сострадательные внемлют их бормотаниям о морали, как внемлют отдаленным раскатам грома, после того как пронеслась буря. От них отмахиваются, как от надоедливых мух; их царству безвозвратно наступил конец.

Нет той низости, на которую они не пошли, чтобы завоевать благосклонность у страстей, которые они порочили на протяжении стольких веков. Я приведу по этому поводу чужие слова, чтобы меня не обвинили в уничижении науки, которую постигло несчастье. «Она себя старательно очеловечила; милая, снисходительная, она уже рекомендует вам не бороться, но уступать. Искусство удовлетворять и подогревать страсти, оживлять их, когда они блекнут, подменять их изощренными вкусами, когда они вовсе угасают, – таков главный предмет ее наставлений» («Gazette de France» от 17 января 1808 г.).

Так вернулись они к здравому смыслу, впав в немилость; они подобны свергнутым принцам, слишком поздно признавшим, что они не умели царствовать. Но допустим, что цивилизация может существовать и в дальнейшем; мыслимо ли, чтобы престиж экономистов, заступивших место секты моралистов, упрочился в общественном мнении? Отнюдь нет. Эфемерные науки ниспровергают одна другую, подобно революционным партиям. В третьей части я покажу, что политическая экономия близка к банкротству и что крушение моралистов подготовило крушение их соперников. К этим литературным партиям применимо изречение Дантона, который, взойдя на эшафот, и будучи уже перевязан ремнем, сказал палачу: «Побереги другой ремень для Робеспьера; вскоре за мною придет его черед». Так и моралисты могут сказать своему палачу, сказать общественному мнению, которое ведет их на заклание: поберегите другой ремень для экономистов; их очередь придет вскоре за нами.

Сейчас, как никогда, Цивилизации приходится краснеть за свои научные заблуждения, за свое легковерие в отношении шарлатанов: ведь сейчас она попирает все догматы, почитаемые в течение тысячелетий, и философские науки пресмыкаются ныне перед страстным влечением, которое они старались подавить, исправить, умерить. Одна из этих двух наук – политическая экономия – возбуждает любовь к богатствам; другая – мораль – позволяет уже относиться к богатству без неприязни; угасающим голосом она просит прощения у страстей. Вы видите, что человеческий разум способен на протяжении тысячелетий питаться софизмами, которых он уже и стыдится. Цивилизованные нации, разве можете вы быть уверены в том, что ваши нынешние видения, ваши экономические химеры не окажутся еще более смешными и не навлекут на XIX век еще больше презрения, чем те моральные галлюцинации, которых сами вы стыдитесь сейчас? Неужели вы думаете приблизиться к истине и природе, обожествляя торговлю, эту мастерскую лжи и обмана? Неужели вы полагаете, что Бог не выдумал более честного и справедливого способа обмена – обмена, который есть душа социального механизма? На этом я и остановлюсь в третьей части проспекта.