Теория литературы. Проблемы и результаты

Такая негативная поэтическая референция помогает определить «от противного» специфику художественного вымысла: он представляет собой особый способ гипотетического мышления «как если бы», предполагающего упорядоченность объектов мира, в отличие от «вздыбленной» референции современного поэтического дискурса. Его противоположностью является не «документальность» – она как раз легко сочетается с вымыслом, чему примером множество романических повествований «на основе реальных фактов», – а дезинтеграция целостного мира, к которому могла отсылать еще даже поэзия классического типа. Дезинтеграция носит глобальный характер, она затрагивает не отдельный «цветок» или «эту женщину», но мир как целое и, соответственно, человеческого субъекта, который должен его представлять и мысленно интегрировать.

В отличие от современной лирики, «сюжетная» литература (повествовательная и драматическая) по сей день создает тексты, представляющие связную картину мира. Эта картина или «состояние мира» могут быть более или менее подробными в зависимости от рода / жанра. В этом смысле венгерский философ Дьёрдь (Георг) Лукач, опираясь на замечания Гегеля[397], предлагал различать эпос и драму по степени подробности их референции: первый изображает «полноту объектов», вторая – «полноту движения»[398], то есть эпос дает более насыщенную картину мира, а драма – более схематичную; целостному воссозданию мира противопоставляется воссоздание существенных черт действия:

Движущие силы жизни изображаются в драме лишь постольку, поскольку они ведут к центральным конфликтам и являются движущими силами данной коллизии. В эпопее, напротив, жизнь является в ее широчайшей полноте[399].

Степень подробности референции может зависеть не только от жанра, но и от исторического типа культуры. Эрих Ауэрбах сравнивал в этом отношении (следуя романтической традиции, идущей от Шатобриана) две древние культуры – греческую и еврейскую, различая полноту, самодовлеющую непрерывность мира в «Одиссее» и разреженность, дискретную функциональность диегезиса в Ветхом завете:

В одном [тексте] законченный и наглядный облик ровным светом освещенных, определенных во времени и пространстве, без зияний и пробелов соединенных между собой явлений, существующих на переднем плане: мысли и чувства высказаны; события совершаются неторопливо, с расстановкой, без большого напряжения. В другом – из явлений выхватывается только то, что важно для конечных целей действия, все находящееся между ними лишено существенности; время и пространство оставлены без определения и нуждаются в особом истолковании; мысли и чувства не высказаны, их лишь подсказывают нам молчание и отрывочные слова…[400].

Литература библейского типа если что и «изображает», то не мир в целом, а обобщенные схемы мышления о нем, воспроизводит в повествовании абстрактные идеи «тварности», «историчности» и т. п. Такой схематичностью произведения обусловлена его интерпретируемость. В аристотелевских терминах, эпическое повествование представляет собой чистый mythos и не подлежит экзегезе («можно анализировать Гомера ‹…›, но нельзя его толковать», пишет Ауэрбах)[401], а сказания Ветхого завета именно этой операции и требуют – толкователи ищут в них новую и новую dianoia; они заполняют оставленные в этих сказаниях пробелы, тогда как в мире Гомера пробелов нет, аллегорическое иносказание невозможно, и остается лишь комментировать историко-бытовой контекст, имманентное устройство изображаемого мира. Референциальное богатство эпического текста проявляется в горизонтальных (предметных) связях текста, тогда как референциально скудное ветхозаветное повествование обладает зато вертикальным (смысловым) богатством. Эрих Ауэрбах даже полагает, что истинность или вымышленность повествования можно определить по его внутреннему строю, без сопоставления с реальными фактами; текст самим своим обликом указывает на то, излагает ли он правду или выдумку. Вымышленное повествование отличается гладкостью, в нем нет «реальных» непоследовательностей и противоречий; легенда прозрачна, а правдивая история шероховата: