Теория литературы. Проблемы и результаты

Пространственно-временной опыт героя (а косвенно и читателя) исследовался уже задолго до того, как сложилось понятие фикционального погружения. В частности, мировую известность получил термин хронотоп, созданный в 1930-е годы Бахтиным. Учитывая постоянное внимание этого ученого к проблеме героя, есть основания понимать хронотоп как внешнюю проекцию героя, результат экспансии его личного бытия в окружающий вымышленный мир. Фактически, говоря о хронотопе, Бахтин описывает формы освоения героем мира, которые лишь отчасти подчиняются собственно пространственным и временным категориям. Так, нулевой степенью освоенности отличается специфический хронотоп греческого романа – «чужой мир в авантюрном времени»[449], где события не оказывают никакого влияния на героев; те выходят из своих многолетних приключений неизменными, не развращенными, не умудренными, даже не сделавшись старше. В качестве контрастного примера можно вспомнить историю вольтеровского Кандида, чья обретенная в финале возлюбленная оказывается постаревшей и непривлекательной, или же «Снежную королеву» Андерсена, герои которой – двое детей – в конце сказки обнаруживают, что выросли. Время, исследуемое Бахтиным, – это феноменологическое, «человеческое время», как называл его Жорж Пуле (см. § 32). Философия со времен Канта определяет пространство и время как априорные формы чувственности, и, переживая их в литературе, читатель воспроизводит опыт героя, осваивает тот же, что и он, специфический мир. Что касается пространственной составляющей хронотопа, то в ней исследователи – как правило, независимо от Бахтина – также выделяли две формы, противопоставленные по своему отношению к личности переживающего их человека: абсолютно свое пространство дома[450], главная характеристика которого – уют, то есть миметическое сходство с телом обитателя; и абсолютно чужое, неприютное пространство лабиринта[451], где тело человека затеряно и дезориентировано, отчего такое пространство, строго говоря, не поддается описанию, словесному или визуальному моделированию.

Подробнее. До тех пор, пока мы не выбрались из лабиринта, мы не можем составить себе представление о его форме, он блокирует наши языковые и мыслительные способности; в классической эстетике так определяли опыт возвышенного, а в терминах русского формализма это можно назвать остраненным пространством. Литература не просто использует лабиринтную тематику (скажем, в одном из эпизодов «Отверженных» Гюго герой бродит по лабиринту парижской клоаки), но воспроизводит, с различными тематическими мотивировками, сам опыт блуждания в непросвеченном пространстве; на этом построен не только готический роман с его темными и опасными коридорами и казематами, но и такие жанры современной литературы, как детектив или роман тайн.

Наконец, если обобщить последние замечания, то выделяется еще один тип миметических отношений в литературе – мимесис познания, который Антуан Компаньон, развивая некоторые идеи Нортропа Фрая и Поля Рикёра, называет анагнорисисом. У Аристотеля это слово означало перипетию драматического «узнавания» (например, Эдип узнает о невольно совершенных им преступлениях)[452], но его можно понимать и шире, как вообще процесс познания, имитируемый в литературе:

В нем, стало быть, нет ничего от копии. Он образует особую форму познания человеческого мира, описываемую уже не анализом повествовательного синтаксиса, который стремились выработать противники мимесиса, а совсем иным типом повествовательного анализа, включающим фактор времени познания[453].

Есть ряд жанров, открыто указывающих на то, что в них речь идет о познании, – детектив, роман воспитания. Их текст изоморфен собственному объекту: читая роман, читатель повторяет тот самый процесс познания, в котором участвует его герой; он настраивается на тот же ритм, чередующий загадки и разгадки, затруднения и их разрешения; в терминах Барта (§ 32), в таких текстах доминирует герменевтический код. Вообще, как уже сказано, нет оснований сводить задачи литературы к познанию мира – это лишь одна и, возможно, не главная ее функция, – но несомненно, что литература воспроизводит процесс познания, его динамическую форму, а не конкретное, завершенное содержание.