Теория литературы. Проблемы и результаты

Подробнее. Кристева опиралась на бахтинскую идею диалогического слова и полифонического романа (в 1960-е годы, переехав из Болгарии во Францию, она стала там первым пропагандистом и интерпретатором Бахтина) и на рукописи Фердинанда де Соссюра об анаграммах, как раз тогда же введенных в научный оборот. Бахтин в своих книгах о Достоевском и Рабле предложил интерсубъективную концепцию слова: в слове звучит не один, а по крайней мере два разных голоса, принадлежащих разным собеседникам, и его смысл складывается из разных сознаний и из гетерогенных смыслов. Что же касается Соссюра, то, будучи специалистом по индоевропейскому языкознанию, он долгое время искал в древних санскритских стихах анаграмматические структуры, подозревая, что в них могут быть зашифрованы имена богов. Историческим образцом такой комбинаторной герменевтики была Каббала. Соссюр собрал много материала, но при жизни так и не предал печати свои изыскания[482]; это не решились сделать даже его ученики, издавшие по студенческим конспектам главный теоретический труд учителя – «Курс общей лингвистики». Действительно, филологическое открытие Соссюра, связанное с древними анаграммами, выглядело парадоксально и нарушало логику языка: анаграмматические перестановки букв или фонем не подчиняются никаким законам, поэтому наличие или отсутствие анаграмм в тексте невозможно строго доказать, они могут оказаться иллюзией филолога. Хуже того, анаграммы разрушают смысловое единство текста: у него есть нормальный, сколь угодно сложный смысл, образуемый его элементами и структурными связями, но оказывается, что есть и второй смысл, возникающий при смене мест элементов и в принципе никак не связанный с первым.

Идея интертекстуальности у Кристевой предполагает, что в любом тексте культуры прочитываются следы, отражения, более или менее точные цитаты из бесконечного числа других текстов. Каждое слово много раз употреблялось раньше, а равно и многие словесные конструкции, приемы, формулы. Текст включает в себя все эти свои интертекстуальные связи, независимо от сознательных намерений автора, – даже если тот не собирался никого цитировать и никому подражать:

…любой текст строится как мозаика цитаций, любой текст – это впитывание и трансформация какого-нибудь другого текста. Тем самым на место понятия интерсубъективности встает понятие интертекстуальности, и оказывается, что поэтический язык поддается как минимум двойному прочтению[483].

Радикальный шаг, сделанный Кристевой по сравнению с вековой филологической традицией (к которой принадлежали и Бахтин, и Соссюр), заключался именно в отрицании авторской ответственности за интертекстуальные эффекты. По ее мысли, намеренное цитирование и даже знание старого автора новым не является необходимым условием интертекстуальной переклички. Такие переклички выходят за рамки не только эволюционной, но и исторической модели, так как определяющий для истории уникальный временной опыт человеческой жизни заменяется здесь спонтанной игрой в принципе бессмертных слов. Вместо модели развития получается комбинаторная модель, где все тексты соседствуют и потенциально сочетаются друг с другом в общем пространстве мировой библиотеки (иллюстрацией может служить рассказ Борхеса «Вавилонская библиотека»); они соединены неупорядоченными, ризоматическими связями, как назвали это Жиль Делёз и Феликс Гваттари[484]. В таком пространстве хронологически более поздний текст может ретроактивно «влиять» на более ранний, как в рассказе того же Борхеса «Пьер Менар, автор „Дон Кихота“». Иными словами, концепция интегральной интертекстуальности приводит к тому же результату, что и системно-динамическая модель эволюции у русских формалистов: в ней фактически отменяется время, делается обратимым, превращается в пространство. Принцип интертекстуальности усложняет наше чтение текстов, требует искать в них все новых и новых отсылок к другим текстам, но эта сложность покупается ценой отказа от идеи истории: интертекстуальная теория литературы перестает быть теорией истории литературы, картина изменений литературы перестает быть историческим повествованием.

§ 40. От истории к географии