Теория литературы. Проблемы и результаты

Современная наука о литературе сравнительно мало использует идею эволюции – во всяком случае, не пытается больше строить на ней какие-либо «большие рассказы». Обобщающие истории национальных литератур пишутся главным образом как учебники для студентов и школьников, их ценность – нормативно-педагогическая, а не научно-исследовательская. Вместе с тем концепция ризоматической интертекстуальности, хоть и применяется во многих эмпирических работах, тоже вызывает сопротивление своим отказом от установления каких-либо законов литературного развития; от нее фактически давно отошла даже ее создательница Ю. Кристева. Наука ищет если не новых форм историзма, то новых способов объяснять диахронические изменения в текстуальных практиках литературы.

Сравнительно консервативным способом такого объяснения была трансисторическая идея «большого времени», которую высказывал в последние годы жизни Михаил Бахтин[485]. Он имел в виду, что значительное произведение литературы раскрывает себя на протяжении многих веков, постепенно развертывая заложенные в нем сложные культурные смыслы. Одним из проявлений такого процесса следует, видимо, считать «память жанра», о которой уже говорилось выше (§ 21) и которая, по мысли Бахтина, транслирует сквозь века устойчивые жанровые структуры. Исторические перемены жанра воспроизводят одни и те же конфигурации тематики и конструкции, одни и те же связки «формы» и «содержания». Эти два аспекта текста не вполне независимы: жанр может до неузнаваемости менять их соотношение, но на каком-то новом этапе, в новом произведении восстанавливаются старые архетипические структуры. В качестве примера Бахтин приводил реконструированный им гипотетический жанр античной литературы – мениппею, которая, как он показывает, в видоизмененных формах присутствует в некоторых типах современного романа; интересно, что этот жанр отличается и повышенной цитатностью, ассимилирует всевозможный литературный материал из других жанров, и именно из его анализа Кристева, радикализируя Бахтина, выводила свою теорию интертекстуальности.

Другой возможный способ разрешить противоречие между интертекстуальностью и историей – изучение проблем перевода, то есть создания эквивалентных текстов в иной языковой культуре. Такой подход включает в поле исследования лингвогеографическое многообразие литературы и неизбежность перекодировки текста при любом его переносе в другую культуру, даже при стремлении к максимальной адекватности (как у только что упомянутого выше борхесовского Пьера Менара); перевод – один из частных случаев гипертекстуальности по Женетту. Через взаимодействие текстов – оригинала и перевода – осуществляется историческое взаимодействие целых культур, и в такой перспективе перевод можно мыслить как усовершенствованную, идеализированную трансформацию оригинала – по словам Новалиса, он «претворяет произведение в миф», передает «чистую идеальную сущность индивидуального художественного произведения»[486]. В том же духе и Вальтер Беньямин считал «задачей переводчика» не просто создать эквивалент чужого текста, но помочь этому тексту «дозреть» до такого состояния, какого он не имел в родной культуре, и одновременно дать толчок развитию своего собственного языка, своей собственной культуры:

Итак, перевод помещает оригинал в некую, по крайней мере до определенной степени, – иронически выражаясь, – более завершенную сферу языка, из которой его уже не переместить с помощью какой-либо передачи и до которой он, напротив, способен возвышаться все вновь и вновь в разных своих аспектах[487].

Примеры такого возвышающего перевода, когда переводчик творит новое качество переводимого текста и новое состояние своего языка, известны: Лютер – переводчик Библии; Жуковский – переводчик европейской поэзии. Работа такого переводчика неизбежно представляет собой misreading, «превратное» чтение оригинала, почти по Харольду Блуму; но в данном случае агентами этого процесса являются не частные индивиды, а стоящие за ними целые культуры.