The wise man grows happiness under his feet (СИ)

Из приоткрытой двери в коридор падала узкая полоска света. День был пасмурный, но через большое окно дневной свет всё равно лился мощно и радостно, освещая всю большую комнату, огромный светлый шкаф у стены, две белые тумбочки, над которыми висели металлические бра, представлявшие собой полусферы из узких полос то ли металла, то ли пластика, Алекс не рассмотрел. Даже бледно-голубые шторы, закрывавшие всё окно от потолка до пола, не мешали свету щедро литься на огромную кровать с разбросанными тут и там подушками, со сбившимся бледно-голубым же шёлковым покрывалом.

Алекс хотел бы отвернуться и не смотреть, что происходит на этой самой кровати, но не мог. К тому же, прямо над кроватью, встроенное в потолок, висело огромное зеркало, отражавшее всё происходящее и удваивавшее эффект.

Мальчик, не в силах сдвинуться с места, наблюдал за развернувшимся перед ним действом и чувствовал смесь отвращения (не к Мэтту, конечно, а к его любовнику), злости и зависти. Его доселе достаточно наивные мечты о прикосновениях и ласках сменились вполне отчётливым осознанием: он хотел бы точно так же лежать, бесстыже разведя ноги, и ошалело пялиться в зеркало наверху из-за мэттова плеча, обнимая его за шею.

Вместе с этим осознанием пришла какая-то горькая детская обида за то, что Мэтт не увидел и не оценил его чувств, не захотел (и, наверное, не захочет) их принять. Вместо этого он предпочитает делить постель с незнакомыми мужчинами. Алекс, конечно, не знал причин мэттовой блудливости, но предполагал (как и положено предполагать чистым душой юнцам), что он просто ищет, ищет и не может найти того единственного, кто смог бы заменить ему всех. Нетрудно догадаться, кого Алекс ставил на роль «того единственного».

Но Мэтт, увы, не хотел видеть счастья, так неожиданно свалившегося ему на голову. Искал не там, где следует. Разменивался на короткие встречи с незнакомыми ему людьми, не видя, что вот оно, его счастье, уже в его доме, только и ждёт, когда он поймёт и почувствует то же самое.

Кружившиеся в голове мысли как-то разом схлынули: смотреть дальше и слушать становящиеся всё громче стоны стало невозможно. У Алекса задрожали колени и руки, и он поспешил уйти от треклятой комнаты, в которую он хотел бы попасть. Хотя бы однажды. Хоть разок, ну пожалуйста.

Он не чувствовал ног, когда брёл по лестнице, тяжело опираясь на перила, как старик. Раньше его любовь и ревность были сильными, ноющими, доставляющими постоянный дискомфорт, если можно таким словом описать чувства. А теперь боль стала режущей, острой, как нож, мучительной и почти непереносимой. Алекс заметил, что с каждым шагом тихо подвывает, готовый грохнуться на пол, разрыдаться прямо там, биться головой о стену и рвать на себе волосы. Ему казалось, что он сходит с ума, что его мир, такой неустойчивый, так резко меняющийся, колеблющийся, теперь рушится окончательно. Что могло быть хуже, чем влюбиться в Мэтта? Такого красивого, такого по-отечески ласкового, такого ветреного и непостоянного? Ну кто мешал чёртовым чувствам подождать ещё немного и проклюнуться в конце августа, когда начнётся школа? Кто мешал им сконцентрироваться на какой-нибудь очаровательной девушке с шелковистыми волосами и смеющимися глазами? Или на старшекласснике, капитане футбольной команды, дерзком, окружённом девчонками, тоже, в общем-то, недоступном для Алекса?

Но нет, глупым чувствам было не подождать чуть меньше месяца. Надо было проснуться именно сейчас и, как изголодавшийся зверь, броситься на Мэтта.

Алекс с трудом дошёл до своей комнаты, но добраться до кровати уже не хватило сил. Он рухнул на ковёр, ударившись коленями, уткнулся лбом между скрещенных рук и тихо взвыл, сотрясаясь и напрягаясь всем телом. Его ногти впились в мягкий ворс так сильно, что это причинило боль. Но, почему-то, эта боль принесла облегчение, пусть и мизерное, пусть и едва ощутимое. Алексу захотелось с корнями выдрать собственные ногти, причинить себе физические мучения, заменив душераздирающее отчаяние чем-то более простым и объяснимым. Физическую боль, в конце концов, можно унять. А вот успокоить мятущуюся душу, исходящую слезами и изнемогающую от безысходности, было не так-то просто.

Поэтому Алекс так и остался на ковре, всё так же впивался в него ногтями, чувствуя облегчение, когда боль особенно резко давала себя знать. Из-под ногтя на указательном пальце стекла капелька крови, и это было уже трудно стерпеть, так что Алекс невольно отцепился от ковра и сел на пятки, обессиленно сложив руки на коленях и глядя в потолок. Будто показывая Господу Богу своё измученное, залитое слезами лицо. Будто спрашивая: «Ты здесь, Бог? Это я, Алекс»*.