The wise man grows happiness under his feet (СИ)

— Ого, совсем тебе хреново, да? — прохладная ладонь легла на горячий лоб, и Алекс не сдержал блаженного стона. Конечно, блаженство он испытал и от того, что рука Мэтта была такая холодная и принесла облегчение. Но в основном именно потому, что это была его рука, а не чья-то чужая. Мэтт, осмыслив только первую причину, руки не убрал, и остался чуть-чуть посидеть с болящим.

Алекс, для которого первые секунды прикосновения отозвались болезненным удовольствием, теперь скривился и едва не захныкал: больше терпеть мэттову ладонь на своей коже он не мог, да и сама она уже согрелась и больше не приносила физического облегчения. Мэтт, заметив страдальческую гримасу, отвёл руку.

— Тебе легче? Живой? Может, скорую вызвать?

— Не надо скорую, — прошептал Алекс. — Я просто посплю, и всё пройдёт.

Он и правда заснул тяжёлым крепким сном и не просыпался до следующего утра. Мэтт, никуда не планировавший уезжать в это воскресенье, несколько раз за вечер заглядывал к нему, но, увидев, что он спит, не будил. Утром, уезжая на работу, он отнёс Алексу в комнату стакан сока и несколько горячих вафель на тарелке, но снова не разбудил, решив, что сон — лучшее лекарство для молодого организма.

К тому моменту, как Алекс проснулся, вафли уже остыли, но менее вкусными не стали. Он знал, что Мэтта в доме нет, и это приносило несказанное облегчение. Он надеялся всё ещё раз обдумать, пока он один дома, пока ему никто не мешает, никто не смущает его своими зелёными глазами и снисходительной отеческой улыбкой. Он позавтракал, сходил в душ и почувствовал, что ему намного легче: вчерашнее болезненное состояние прошло. Однако ничем заняться не получилось: всё валилось из рук, мысли путались и мешали сосредоточиться, и Алекс забросил все начатые дела. Он попробовал было собирать паззл, но несколько деталей действительно были утеряны, и мозаику наконец пришлось убрать назад в коробку. Он попробовал рисовать — достал бумагу, карандаши разной жёсткости, капиллярные и гелевые ручки, даже краски, но, обнаружив, что снова рисует Мэтта, поспешил убрать всё назад.

Он ведь и порядок на столе навёл на днях именно потому, что ему надо было спрятать тысячу и один мэттов портрет. Только бы он не заметил и не узнал.

Ни смотреть телевизор, ни читать Алексу не хотелось, а мысли всё вращались и вращались вокруг Мэтта, его голоса, его глаз и рук, на которых порой красиво выступали вздутые вены, вокруг этой чёртовой родинки на пояснице, которую очень хотелось поцеловать.

День грозил стать бесконечно тянущейся пыткой, сплошными бездействием и отчаянием, и Алекс сделал единственное, что ему оставалось.

— Бабушка? — он сам не узнал своего голоса, когда заговорил вслух. — Можно я к тебе приеду?

— Да, конечно, детка. Я дома, — Маргарет всегда была ему рада. Можно было вот так позвонить и сказать «я приеду», и она ждала с горячим чаем и свежайшей домашней выпечкой.

Алекс собрался быстро — накинул джинсы, толстовку, сунул ноги в кеды на колёсиках, попрощался с Максом и, заперев дверь, сел в жёлтую машину такси. Уже там, на заднем сидении, он достал из кармана телефон и отправил Мэтту смску:

«Я у бабушки. Если сможешь, забери меня вечером, если нет — переночую там и вернусь завтра утром»

Алекс очень надеялся, что Мэтт поленится его забирать: в нём так смешивалось желание и нежелание видеться с ним, что ночёвка у Маргарет казалась спасением.

Домик Маргарет, маленький и уютный, Алекс посещал довольно редко — чаще всего она ездила к ним, а не наоборот. Но тем приятнее было приезжать к ней. Её дом был оформлен в довольно старом стиле — деревянные рамы на окнах, мебель, которая была старше Алекса (а может, даже старше Мэтта), простенькие занавески и мягкие диваны, статуэтки на полках, кресла и стулья с резными ножками. Мэтт неоднократно предлагал ей оплатить ремонт, но она упиралась: дом был дорог ей именно в таком виде. И Алексу тоже так нравилось. Он чувствовал, что здесь время застыло или даже повернуло вспять. Так бывает в местах, где живут одинокие старушки, чьи дети давно выросли и съехали. Маргарет не могла пожаловаться на то, что её бросили, как раз наоборот, Мэтт и Экси виделись с ней несколько раз в неделю, звали к себе, и она бывала с ними так часто, как хотела. Отдельный, свой собственный дом был скорее плюсом: когда она уставала от шумных маленьких дочерей Экси, от язвительного Мэтта, вообще от чьего-то общества, она могла уехать к себе и провести пару вечеров наедине с собой, отдохнуть, посмотреть кино по своему вкусу, повязать в своё удовольствие.

Но при этом двери её дома всегда были распахнуты для детей и внуков. Бывало такое, что муж Экси оставался ночевать у неё: он работал неподалёку, и иногда задерживался так, что ехать домой не было сил. Маргарет любила его, и он совершенно не чувствовал себя с ней неуютно. Она поила его крепким кофе, говорила с ним, а утром провожала на работу сытным завтраком. А уж Алексу, которого она сразу же причислила к своим внукам (смирившись с тем, что он зовёт её бабушкой), она и подавно была рада.