Том 5. Переводы. О переводах и переводчиках

Ныне молю я о том, чтобы мне пиерийские токи
Влагой проникли в грудь, чтобы с высей горы двувершинной
Хлынула, выгнув русло, из уст река красноречья,
Чтобы, о малых забыв предметах, звенящая Муза
Смелым вспарила крылом воздать досточтимому почесть.
О наилучший отец! тебе в невеликий подарок
Я измышляю стихи, потому что не знаю, какие
Могут еще отплатить отдарки за все, что когда-то
Ты мне дал, хоть и ведомо мне: никакие за все, что
Ты мне дал, неспособны достойно сказать благодарность
Праздные речи, пустые слова, иссохшие мысли.
Пусть же эти листы изъявят полную опись
Всех достояний моих, исчисленных здесь без изъятья,
А достоянья мои золотою дарованы Клио
И внушены под лавровой листвой священной парнасской
Рощи, в дальней сени пещеры, где спят сновиденья.
Не презирай же творений певца, вдохновенных вещаний,
Ибо они, как ничто, являют души человечьей
Вышний эфирный исток, семена небесного сева,
И Прометеевых искр хранят священное пламя.
Песня любезна высоким богам, преисподние бездны
Песня изводит на свет, цепенит устрашающих духов
И непреклонных теней связует тройным адамантом.
В песнях тайны грядущих времен открывают для смертных
Хоры Фебовых Муз и уста потрясенной Сивиллы;
В песнь слагает благие слова, у священного стоя
Жрец алтаря, поразить готовый рогатую жертву,
Или когда вперяет свой ум в дымящийся потрох
И проницающе в нем читает грозящие судьбы.
Даже и мы, на отчую высь посягая Олимпа,
Этим удержим на миг оборот бесконечного века,
Если в венке золотом в небесные вступим чертоги,
Коим в ответ прозвенят небосвод, и вышние звезды,
И быстролетный дух, огнем огибающий сферы.
Вот уже хороводы светил замирают, внимая
Звону бессмертных струн и словам несказуемой песни:
Пламенно-алый Дракон утишил злое шипенье,
Руку с мечом опустив, Орион цепенеет свирепый,
Сам мавританский Атлант не чувствует звездного груза.
Песни были красою пиров при царях благолепных,
Тех пиров, где роскошный разврат бездонною пастью
Не поглощал сластей и не допьяна пенил Лиэя.
В древние те времена певец в застолии чинном,
Важным дубовым венком увенчав нестриженый волос,
Пел деянья героев отцов сыновьям в назиданье,
Пел про хаос, про то, как воздвиглись основы вселенной,
Пел про ползучих богов, которым желуди пищей
Были и не был перун откован в Этнейской пещере.
Надобны ль были пустые таким голосам переструнья,
Где ни смысла, ни слов, ни меры в праздном звучанье?
К ним преклонялись былые леса, как когда-то к Орфею,
Чьи слова, а отнюдь не напев, оделяли когда-то
Слухом дубы, исторгали слезу из каменных статуй,
Остановляли течение рек — вот мощь песнопевца!
Будь же к моей мольбе милосерд: не презри священных
Муз, не почти за тщету их труд, в котором искусен
Сам превыше других, и тысячей разных созвучий
Ладишь звоны, и тысячей мер размеряешь напевный
Голос, достойно прослыв Арионовой дольником славы.
Можно ль после того дивиться, что сын твоей плоти
Стал стихотворцем, когда мы оба, родные по крови,
Вслед устремились родным искусствам и смежным уменьям?
Верно, сам Аполлон, себя раздвоить пожелавши,
Сыну дал одну и родителю долю другую,
Чтобы отец и юнец божеством двуединым владели!
Ты притворяешься сам, твердя, что тебе ненавистны
Нежные Музы: тогда меня бы ты, верно, направил
Тем широким путем, где люди несутся к наживе
И впереди золотою мечтой громоздятся монеты;
Или послал бы туда, где закон обирает людское
Право и в уши гремят толпы позорные клики.
Нет: ведь ты пожелал отточить мой разум и душу,
От городского меня отстранив постылого шума,
В вышний замкнув предел Аонид на брегах безмятежных,
Где и дозволил пребыть блаженным причастником Феба.
Я умолчу о любви, единящей родителя с сыном:
Ты мне больше дал — твоим, родитель, реченьем
Мне разомкнулся сладчайший родник Ромулидовой речи,
Прелесть латинской молвы и та величавая важность,
Коею греческий полон язык в устах у Зевеса.
Ты подсказал мне срывать цветы и с Галльского поля,
И словеса, какими теперь италиец лепечет,
Свой вырождая язык наплывом варварской мути,
И наконец, священный глагол палестинских пророков.
Впрочем, что говорить? И вышнее небо, и наша
Общая матерь-земля, и воздух, меж ними текущий,
Зыблемый мрамор волны и все, что лежит под волною, —
Все я познал от тебя и впредь охотно познаю.
Ты развеял туман, скрывавший зримое знанье,
Взорам моим с открытым челом явилась наука —
Да не смутится душа, оробев пред трудом неисчерпанным.
Прочь, неразумные, вы, которым желанней наследный
Блеск австрийской казны и доход с перуанского царства!
Чем меня мог наделить превыше того, что имею,
Мой отец или сам Юпитер? Лишь царством небесным!
Право, не более дал, хотя и много опасней
Отроку оный бог, вручивший сыну постромки
Гиперионовых светлых коней, озарителей мира,
И возложил на чело слепящую блеском тиару.
Стало быть, я уже сам — частица ученого сонма,
В коем место и мне меж плюща и победного лавра;
Я не смешаю себя с толпою темной и праздной,
Взоры невежд не будут скользить по следам стихотворца.
Прочь от меня, повседневных забот досадное бремя,
Пусть меня не язвит, изогнувшись, рогатая зависть,
Злая пусть клевета сомкнет ядовитые зубы —
Гнусная ваша толпа для меня отныне безвредна,
Я не во власти у вас — мое спокойное сердце
Несокрушимо и шаг превыше змеиных укусов.
Ах, любезный отец, прости, что сын твой бессилен
Вровень твоим дарам воздать своими делами!
Будь довольною данью тебе благодарная память,
Благодеянья твои вовек не уставшая числить!
Вы же, песни мои, полудетских лет развлеченье,
Если отважитесь вы продлиться долгие годы
И пережить погребальный костер своего господина,
Жадную пасть миновав забвенного черного Орка, —
То уповаю, что ваша строка моею хвалою
Имя отца сохранит в пример грядущим потомкам.