Том 5. Переводы. О переводах и переводчиках

Вот первый случай. Мне пришлось сотрудничать с Сергеем Александровичем в работе над антологией «Поздняя латинская поэзия» (М., 1982). На мою долю выпало переводить «Свадебный центон» Авсония. Центон — это стихотворный фокус: стихотворение, составленное, как мозаика, из строк и полустрочий других поэтов. Авсоний так написал поэму, состоящую целиком из полустиший, выхваченных из разных мест Вергилия, — в новом сочетании они приобрели новый смысл. Чтобы этот эффект дошел до читателя, было, конечно, очень соблазнительно использовать уже существующие русские переводы Вергилия: так сказать, смонтировать перевод центона из обломков готовых переводов Вергилия, как Авсоний смонтировал свой оригинал из обломков настоящего Вергилия. Положив перед собой «Энеиду» в новом переводе С. Ошерова, и в предыдущем — В. Брюсова и С. Соловьева, и в старых — А. Фета и Н. Квашнина-Самарина, я над каждым полустишием прежде всего смотрел, нельзя ли его откуда-нибудь позаимствовать в готовом виде. Оказалось: как правило, нельзя. Никто не переводил полустишие в полустишие, все перестраивали фразу для большей естественности; но свободой этой всякий пользовался в разной мере. Самым скованным — таким, что из этого перевода действительно можно бывало, чуть подправив, изымать по полустишию, — оказался Фет. А самым свободным — из которого никогда ничего для моих корыстных целей нельзя было извлечь — был перевод С. Ошерова. Рядом с другими он вызывал удивление — до такой степени он не был похож на них: казалось, что при такой перестройке неизбежно должен был растеряться и смысл. Но чем больше я всматривался, тем становилось виднее: никаких потерь, все оттенки смысла сохранены, только сорвались со своих мест и перераспределились по другим концам длинной фразы в несколько стихов, ставшей от этого связнее, складнее и прозрачнее — как будто слова растворяются в мысли. Разумеется, первым, с кем я этим поделился, был сам Сергей Александрович; он не удивился, такой перевод для него, конечно, был осознанным, но, кажется, и он не ожидал, что новизна его так ощутима. Вот тогда я лучше понял, почему «Энеида» С. Ошерова оказалась первой русской удобочитаемой «Энеидой», первой дверью к Вергилию, открывшейся для простого читателя стихов, не педанта и не эстета. Какую роль в этой удаче сыграл его опыт переводов новоязычных, близкокультурных авторов — и поэтов, и прозаиков, — об этом лучше скажут другие его коллеги-переводчики, но я думаю, что такой прорыв филологической изоляции был исключительно важен и благотворен.

А вот случай, казалось бы, противоположный. Мне пришлось переводить фрагменты латинских комиков, короткие и не очень вразумительные тексты, где во избежание слишком произвольных интерпретаций приходилось стараться: чем буквальнее, тем лучше. Среди них было несколько афоризмов-одностиший, сохранившихся именно благодаря своей сентенциозности. Переводить афоризмы и в прозе тяжело, а в стихах, где они должны улечься в размер, не потеряв естественности и внятности, это еще труднее. Я вспомнил, что многие из них сохранились благодаря цитатам в «Письмах к Луцилию» Сенеки — письмах, которые перевел С. А. Ошеров. Я раскрыл этот перевод и нашел все что нужно: буквальную точность, совершенную внятность и стихотворную четкость:

Для тех, кто жаден, всякая корысть мала.
Скупец ко всем недобр, но злей всего — к себе.
Кто хочет, сколько надобно, — имеет все.
Что ты другим, того же от других ты жди.