Том 5. Переводы. О переводах и переводчиках

Я видел правленные им рукописи моей матери. Это была ювелирная работа: почти ничего не вписывалось и не зачеркивалось, а только заменялось и перестраивалось, и тяжелая связь мыслей вдруг становилась легкой и ясной. Когда я редактировал переводы моего старого шефа Ф. А. Петровского из Цицерона и Овидия, превращать их из черновиков в беловики приходилось мне. (И не только его.) Мне кажется, моя правка имела такой же вид. Однажды в разговоре с одним философом я сказал: «Я хотел бы, чтобы на моей могиле написали: он был хорошим редактором». Собеседник очень не любил меня, но тут он посмотрел на меня ошалело и почти с сочувствием — как на сумасшедшего (с. 73–74).

В связи с этим рассказом вспоминается переводческий анекдот Гаспарова:

Самый точный стихотворный перевод, который я сделал, — это автоэпитафия Пирона:

Ci-git Piron. Il ne fut rien:
Pas un académicien.

Здесь спит Пирон. Он был никем:

Ни даже а-ка-де-ми-кем.

Следом он приводит свою беседу с Л. И. Вольперт, которая служит необходимым комментарием к «самому точному переводу» Гаспарова:

Пирон Я пересказывал историю, как Пирон будто бы вдруг подал на вакансию в ненавистную ему Академию. Друзья удивлялись, он говорил: «А вот меня выберут, произнесут в честь меня речь, будут ждать ответной, а я вместо этого только скажу: „Спасибо, господа!“ — и послушаю, как они мне ответят: „Не за что…“» Л. И. Вольперт сказала: «А вы понимаете, в чем здесь пуант? Вообразить, что Пирона примут в Академию, — возможно; а вот вообразить, что, принятый, он обойдется без ответной речи, — это уже невозможно». С такой структурой есть английские анекдоты о чудаках (с. 48).

Комментарии Гаспарова — иногда намеренные, иногда случайные, но никогда не «импортные»[264] — выводят его переводы на иной уровень: кроме филологического профессионализма в них чувствуется личное переживание. Так, Гаспаров заканчивает переводом «Ликида» Джона Мильтона воспоминания о Вале Смирнове, его трагически погибшем любимом друге: «Здесь мне нужно написать о моем товарище, который утонул: я, ничего не зная, приехал в Дубулты, стал искать Веру Васильевну <Смирнову>, мне сказали: „а, это у которой несчастье!“ — не „с которой“, а „у которой“, и все стало ясно. Но я не могу этого сделать: об очень хороших людях писать слишком трудно. Пусть вместо этого здесь будет перевод чужих стихов. Мы с ним любили английские стихи и греческие мифы» (с. 79).

С другой стороны, значительная роль отводится переводческой деятельности как культурной составляющей. «„Автор гораздо меньше думает о читателях, чем переводчик“. Потому что, — поясняет Гаспаров в „Записях и выписках“, — переводной текст самим фактом перевода повышенно престижен: это средство иерархизации культуры, и переводчик чувствует свою повышенную ответственность» (с. 156). Здесь переводчика-толмача вымещает филолог, который вместо «точной передачи формы» требует профессиональной интерпретации текста, подразумевающей историю происхождения, бытования и рецепции оригинала. Выбранный для перевода текст должен выдержать проверку Zeitgeist’ом, соответствовать языковой культуре времени. «Переводчики — скоросшиватели времени», — замечает Гаспаров в другом месте (с. 274).

В своей программной статье «Филология как нравственность»[265] он развертывает эту идиому: