Тоска по Лондону

Но ведь это уже решено, не так ли? Решено и подписано, не так ли? И эссе выправлено и вручено Доку, не так ли? Так о чем же опять? Если сделан разумный шаг — убежден, что это так, — тогда и рассусоливать не к чему. Если же сделал глупость, то надо определить — по чьему наущению? Не знаю никакого сатаны, ни чертей и дьяволов, хоть и поминаю частенько. Возможно, кого-то искушает дьявол, это его, искушаемого, дело. Меня искушает Бог. Вправе ли я отказаться от высочайшего искушения?

А день-то какой… В день совершеннолетия мой добрый дядя, впоследствии убитый Людоедом за несанкционированный сбор материалов к книгам о долинах смерти и взгорьях подвигов, подарил мне настенную тарелку Мейсенской работы. Тарелка посвящена была какой-то годовщине какого-то выпуска какой-то там саксонской политехнической школы, но изображала угловое пятиэтажное здание, увенчанное куполом барокко, привычным в нашей старенькой Европке, а над куполом облака. Всего два цвета в рисунке — белизна фарфора и разной густоты кобальт, — но пейзаж удался на славу. Уж не знаю, так ли замыслил художник или это случайно у него получилось, но тарелка дивно изобразила флегматичный старо-европейский день былого, навеки уходящего в небытие климата. Такие дни, выпадающие все реже, я стал называть днями Синей Тарелки. В эти дни солнце за облаками, их подошвы окрашены синим, отсвет ложится на города, и села, и прочие пейзажи и словно усиливается сквозящим в просветы между облаками синим ветром, сухим и режуще-чистым. В такие дни хорошо видны дали, все дали, кроме собственного прошлого, разумеется. Видны синие горизонты с куполами церквушек, с притихшими хуторами, с лентами тропинок и дорог. На ближнее синеватый свет фильтруется сквозь облачные щели особенным каким-то образом и выделяет детали, никогда не явленные глазу: полустертые временем завитки лепных карнизов, замурованные арки в стенах, текстуру самих стен и пронзительное отражение неба в веренице оконных амбразур. Окна словно заглядывают в небо снизу вверх: что же, дескать, дальше?

И вот такой сегодня день выдался.

А у меня в такие дни такое настроение!.. Его я тоже назвал бы синим. Там где-то, красного словца ради, я обронил, что дали собственные никогда не проясняются. Неправда. Проясняются. Не во всем, конечно, но кто ожидает столь уж многого… И в день, когда работа сделана и жизнь оказывается на переломе, в такой день остаться одному с синим настроением и в синем ветре на всем синем свете…

Нет, голыми руками меня не возьмешь, врешь. Держитесь, страхи души моей, вот я вас!.. Что за синие сопли в самом разгаре драки? Ослаб? Одолей. А каким путем — не мое собачье дело.

Да, не мое… А чье же? Давай-давай, одолевай, размышлением, конечно, другого пути нет. Как еще мы, циклотимики, одолеваем циклы, как не беседуя с собой, если больше не с кем… И этим надо прежде всего закрепить в памяти сегодняшний тур с Доком.

Начал я нерассчетливо.

С опозданием на десятилетия титские власти признали наличие проблем. Очередь дошла до сексуальных. Настает звездный час Дока. Он несомненно будет хорошим врачом, поскольку болен тем же. Словом, на базе диспансера ему поручено развернуть консультационный пункт. Гигантский, неуклюжий, скрипучий поворот руля. Док на вершине блаженства и токует по этому поводу, не взирая на лица. Но я-то с Запада, там эту премудрость знает любой, дремлющий у экрана телевизора. Я и намекнул, что, если надо, поделюсь телевизионным опытом. Грубая ошибка! Полузнайки подсказок не любят. Подсказывать можно тому, кто знает все. Док тут же задал мне тест на засыпку, я засыпался, другого выхода у меня не было, и он смачно и долго выговаривал мне за поползновение.

Лишь после этого я сумел вручить ему эссе о школе.

Без самодовольства отмечаю, что Док прочел эссе не отрываясь, не подымая взгляда и обнаружив отруб от действительности и погружение в то, во что я решил погрузить своего читателя. Не тебя, Эвент, а титского, газетного. Док даже в носу ковырял, чего в сознательном состоянии себе не позволяет. Он поднял глаза, и я понял: достиг. Ибо он все еще был не со мной, он был там. Он увидел меня, словно очнулся, и понял, что это написано мною, и осторожно положил папку, словно она могла детонировать, снял очки с треснувшим стеклом и сказал: превосходно, старина, высший класс, но это не то, это далеко не безобидный материал и это не пойдет.

Я давно уже привык к мысли, что смерть настигает человека, когда ей угодно, на середине или даже в начале его замыслов, иногда блестящих, чаще ничтожных, но всегда таких, какие никто другой не способен даже продолжить, не то чтобы завершить. Я привык к этой мысли, и она меня уже не пугает. Веду себя, словно времени у меня навалом, не спешу и не прекращаю усилий. Расследование по делу ЛД — это цель и где-то, следовательно, смысл моей жизни. Оно будет доведено до конца. И, коль скоро я не считаюсь с капризами аорты или сосудов мозга, с капризами ли Дока мне считаться?