Тоска по Лондону

Уносить ноги и остаток этого дня какой там остаток еще только два часа пополудня а я сегодня не могу именно сегодня не могу навещать моих покойных друзей и не потому что сегодня четверг неприсутственный день напротив по гороскопу это мой день потому и к Доку вылупился именно сегодня но не могу не могу не могу я на кладбище живые нужны а их нет у меня никого нет и нет той кому хотел бы положить голову на колени чтоб пожалела хоть по обязанности и не к кому прийти в тепло жилища и сказать вот я усадите меня и поговорите же со мною по-человечески, люди!

В кармане брюк нащупываю пресловутый ножик, купил его не где-нибудь, в Швейцарии, и однажды чуть не вскрыл себе вены его маленьким и острым, как бритва, лезвием, но сейчас трогаю как талисман, чтобы ощутить в руке частицу былого, взвешиваю в горсти и поднимаю к тучам твердеющий взгляд. Что было, то было. Этого, пока жив, у меня не отнять. А впредь делай все сам, без помощников, но и без сообщников. Балалайка бежал, бросив свой пай. Перед лицом закона оно к лучшему. Нет преступного сговора с другими лицами. Свидетелей нет. Значит, и предателей. Расследование будет продолжено. Первый вариант замысла не состоялся — пусть! Придумаю новые варианты. До возвращения в титскую жизнь — если и оно не провалится, — мне предстоит еще провернуть «Операцию без бороды».

Но это — особ статья. Пока — прочь с этого места, и пусть поскорее мелькает под ногами знакомый булыжник улицы Злотой, он все такой же, серый в ведро, зеленоватый в дождь, во дни Долины смерти город здесь кончался, Долина его продлила. Прочь, вдоль по-пизански смело наклоненного кирпичного забора, памятника новой эпохи, уже не башню — забор поставить не могут, забор высокий, как собор, а за ним завод гвоздильный, за забором капитальным листья-травы не резвятся, как положено заборам, но могучие машины там бухтят бесперестанно и из заключенных хрупких гвозди крепкие куют, он стоял, стоит и будет он стоять… надежен статус гвоздильной тюрьмы, а то всем хорошей жизни хочется, поумнели, не хотят гвозди гвоздить, но управа на всех найдется, мы вас и задаром заставим, на худой конец парламент примет нам любой закон, чтобы сунуть за решетку и превратить бухгалтера в гвоздильщика, дамского мастера в гвоздильщика, частника в гвоздильщика, хватит о сказках мечтать, жизнь есть суровая быль, гвозди делать, руду копать, плотины наворачивать, это вам не Запад, где гомики без боязни предаются друг другу, еще и права качают при их-то безработице и обилии свободного времени, дадим вам вкусить, подсечься, а там не взыщите, смысл жизни в идее, и нет смысла выше, вот и гвоздите, и теперь уже не гвоздильный завод пыхтит за оградой с пущеной поверх колючей проволокой, там секретного куют за свободно конвертируемые доллары, а секретность полная и утечки информации никакой, да и гвозди просто так, для масс и отвода глаз, ибо после всех дел лагерь строгого режима остается основной производительной силой титского общества. И наиболее свободной его зоной. Извращайтесь и развращайтесь, who cares, лишь бы вкалывали…

… Мы допили коньяк, он не расслабил нас. ЛД заварил кофе по-своему, ложечка в нем стояла, как часовой у ворот Эдинбургского замка. Если бы кто-то сказал мне, что смогу обходиться без тебя… — Ты не обходишься, перебил он. — Жил надеждой, что в старости полчаса в день постоим лоб в лоб за чашечкой кофе, беседовал с тобой бессонными ночами, делился, спрашивал, сам же отвечал, как ты бы ответил, безошибочно. Писал письма, не всегда, правда, на бумаге, снабжал картинками… Вернулся… — Не для меня, перебил он. — Не знаю. А теперь… — Теперь у меня иная жизнь. — И друг? — И друг. (И тебе с ним так же интересно? — Так же, не так же, что с того, зато мы вместе, едим ту же баланду и спим бок о бок, а ты поселишься здесь, чтобы спать с нами, шептаться ночи напролет? Будешь смеяться, но все равно скажу: в жизни не был так счастлив. Заботы, хлопоты, неурядицы, перед любовницей виноват, перед женой угрызения совести, отцу нагрубил, сестре не помог, с друзьями мимолетные встречи… А здесь ни забот, ни угрызений совести, и с другом я всегда, и днем и ночью. Выйду — опять что-нибудь натворю, чтобы спрятаться здесь. Так что не хлопочи, я того не стою. — Если правда то, что ты сказал, с чего бы это рыдать, войдя сюда? Этого я не сказал, я не Док, чтобы растравлять чужие раны, такое я лишь со своими делаю… Что ты там знаешь, чего стоишь, сказал я. — Ай, иди ты! У меня блат, хочешь сесть — я договорюсь, нам это устроят. Подумай, хорошая возможность, лучшей у тебя не будет. — А Америка? — Видишь, Америка, у меня этого в запасе нет. — Да, знаю. Что ж, может быть… — Что — может быть? Да или нет? — Не знаю. Был в нашей дружбе элемент чувственности, без него дружба не дружба. Но он не должен быть осознан. Осознал — испортил. Если б не тюрьма, мы не осознали бы… — Доктрина венской школы, усмехнулся ЛД. Думаешь, этим все испорчено? Не моими доносами? — Что ты там им доносил, сказал я, только путал их. И вообще…