Тоска по Лондону

Он протянул ко мне руку, на полпути остановил, я схватил его запьястье, глаза наши встретились, и мы кинулись друг к другу, опрокидывая чашки. И, конечно, расплакались, старые дурни…

Уффф… Тяжкое место миновал. Но что же я сделал, мне в другую сторону, а то — из огня да в полымя — пришел на кладбище. На бывшее Еврейское. Усилиями интернационалистов оно теперь открыто для всех, кто найдет заброшенную могилку, вывернет полуистлевший прах и уложит туда своего дорогого покойника. Что ж, коли я здесь, да еще в такое время, безопасное в смысле встречи со знакомыми, навещу кое-кого из прошлого, из того, в котором ЛД, глядя на кладбище из окна своего кабинета, бодро говорил: ничего особенного, виды на будущее.

Какое было прошлое!

Прекрасно прошлое. Печально, что уходит…

Забытые стихи по памяти бегут как облака бесформенные всходит планета оком глянуть на века…

Какие века — счет пошел на годы, на месяцы, на дни. Успеете крутнуть штурвал? Уверены? Или не посмеете даже глянуть за очередную кулису? Там тьма!

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Вот уж точно, сделать былью жуткую сказку Апокалипсиса.

А сказка не о прошлом. По крайней мере, не только о нем.

С чего началось? Где поворот, который проскочили? Паровой котел? Порох? Нет, раньше, раньше! Гераклит, Тит Лукреций?

Недосмотрели. Назад не вернуться. Но те, кто внес свой роковой вклад, — что с ними? Не эти, рядовые, под своими могильными камнями, а те, кто крохотными ломаными линиями осуществил поворот? Ты упрекнул их? в последний миг дал осознать?.. Тогда они в аду, без вины виноватые. О, тогда Ты, Создатель, тогда Ты, играющий живыми игрушками, Тыыыы!..

… Вот где время стоит… Положительно, стоит переселиться. Все мелко отсюда, и успехи не отличаются от провалов. Возможно, для триумфа ничего не надо совершать, ну, решительно ничего, просто прожить жизнь, и он приходит сам, никем не замеченный, лишь глаза усопшего скажут… А я суечусь, убивая длинное время между короткими эпизодами, когда живу половой жизнью или действую с нулевой эффективностью. И никого не встретил. Ни души. Теперь еще в одно место, там отец моих друзей, давно уж, бедняжка, один, и не стала бы его неухоженная могилка чьим-то чужим захоронением, с таким человеком я и сам коротал бы вечность, и он не возражал бы, согласно мы беседовали, несмотря на разницу в возрасте. Страшновато, вдруг завернешь — а там уже чужой… Нет, на сей раз обошлось, все в порядке, да в каком! Цветы! Ну и ну… Впрочем, если принять во внимание, кем был он для общины… и остаются еще полтора калеки, помнящие и дела его, и легенды о нем, он был из тех, о ком слагают легенды…

Что же дальше, дорогой друг, уж позвольте вас так величать, разница в возрасте стала невелика, что там, в сферах? Знаю, вас не тревожит то, что место стало интернационально, вы о подобных пустяках не беспокоились и равно желали добра всем. Камо грядеши? Как усматриваете, куда приведет нас эта деятельность и громогласно декларируемый плюрализм? Как оно из всезнающего высока? Долина все еще зияет, заметьте. Да нет, я просто так, занят своими заботами, а раны Земли… где уж мне их лечить… Смотрите, до чего дожили и до чего все по-прежнему. Царизм, нацизм, титскизм, снова капитализм — а огромная территория по-прежнему пуста, а раны кровоточат… Скучно. Жаль, не пришлось нам с вами при жизни порадоваться унижению титской силы. Все так головокружительно… Еще с месяц назад и цветочков-то не было, а вот уже и ягодки-с, да какие!..

— Здрасьте, ребе, — громко сказал позади меня чей-то грубый голос, и я обернулся, хотя звали не меня. — Здрасьте, — повторил он, глядя мне в лицо, крупный старик с мясистыми чертами, с лохматой сивой бородой, кладбищенский хазан, он отпевал здесь мою тещу в скрипучий январский день. — Что ж вы не отвечаете на приветствие, ребе, разве это вежливо — не отвечать, когда вас приветствуют?

— Простите, здравствуйте. Не ответил, потому что обращения вашего не понял, я не ребе.

— Вы ребе, — сказал он не отводя пристального взгляда, — а что вы этого не знаете, так это не к вашей чести, если вы не знаете, как ваши люди вас величают…

— Меня величают Американцем и Сумасшедшим Писателем.

— Перестаньте сказать. Ваши люди вас так не называют. Они вашу родословную ведут лучше, чем вы сами. Они помнят, что вы внук касриловского раввина. Те места сильно загажены сейчас, так это, как ни странно, почему-то повышает вашу популярность. Люди глупы, ничего не попишешь, каковы ни есть, а с ними приходится жить. Мой прадед был резник, с раввинами сейчас не густо, и для людей вы ребе. Хорошо, что сами пришли, а то люди собирались к вам делегацией, они знают, где вы живете или прячетесь, называйте это как хотите, и они хотели идти к вам. И придут. Они придут сказать, чтобы вы перестали валять дурака и заняли то место, которое надо занимать, когда вашему народу плохо.

— Всем народам плохо. Моему, как вы выражаетесь, не хуже, чем другим. Худшее впереди.

— Так если вы это знаете, что же вы сидите сложа руки, ребе?