Тоска по Лондону

Отвлекаюсь от работы по стыковке военных кусков и вспоминаю эпизод в тюремном замке. Прогресс! Еще не полет, но хлопанье крылышками. Ну, и потом я не храбрец. Ежели храбрец ведет себя так, на то он и храбрец. Но если такой, как я, то, право…

Потягиваюсь, и плоть издает голодный зов.

Тот вечер с Анной был необычен. Когда, отужинав, мы прилегли, она не отзывалась на ласки, лишь гладила мою заслуженную плешь. Я выразил удивление, она виновато сказала: «Иды одын…» Я не понял, она уточнила: валяй, не обращай на меня внимания.

Ну и ну! Такого в жизни моей не бывало. Я развернул ее лицом к себе: откуда узнала о Рош-Ашана? Она закусила разбитую губу и заплакала. Плача, она обычно не стесняется. Да, впрочем, ни в чем не стесняется. Но тут прилагала нечеловеческие усилия. Губы кривились, глаза таращились, и все же слезы потекли. В этот день не плачут, сказал я. А убивать в этот день можно? За милую душу, сказал я, было бы кого. Ты что, ходила в Долину? Она кивнула. С Мироном-Леопольдом? Она сказала Дааа! так, словно и впрямь так уж трудно было догадаться. И что он сказал? Он сказал, едва проговорила она, содрогаясь, что все может повториться и евреев снова будут убивать всюду, где найдут безоружными. Он сказал: людство до таких дожило проблем, лучше бы не доживало. И еще он сказал, что доброта важнее идей и…

Дальше за слезами ничего было уже не разобрать.

В эту ночь впервые ничто не мешало мне, и я любил ее так, что она плакала, обнимая меня. Уснули как убитые.

Зато утро обнажило раны вчерашнего дня. Анна оказалась разбита физически, а я морально. При свете дня вдруг стало больно, что я так любил ее в прошедшую ночь.

В детстве мне свойствен был наивный соллипсизм. Самолет или поезд, удаляясь, уменьшались в размерах — мне казалось, что это физический процесс и теперь их можно взять в ладонь. Города пребывали в несуществовании до моего приезда и переставали существовать по моем убытии.

Если бы этот соллипсизм распространялся и на чувства… Нет, с ними было как раз наоборот. Чувства не хотели умирать. Они не уменьшались и не тускнели, черт их подери! Они настаивались, крепли, как вино, и наливались болью.

Боже, скажи, почему я такой урод? В этом-то какой смысл?

Что до Анны, она была весела, как птичка. Отечность сошла с лица, но взошли краски. Да какие! Нечего было и думать переться на работу и позориться в титском свете с такой палитрой вместо физиономии. Разглядывая кровоподтеки на ее бархатных боках, я поинтересовался именем усердного молодца. И что, кокетливо спросила Анна, не удовлетворяя моего любопытства, побьешь его? Зачем, я его убью. Она полезла целоваться, я отстранился и заверил, что узнаю все и без нее. Она недоверчиво рассмеялась: как это? и где я спрячу труп? Со временем все тайное становится явным, сказал я. А труп прятать не стану, он спрячет себя сам. Она снова полезла ко мне, да с таким пылом, что останавливать ее было бы больно. Мы провели день вместе, она даже помогала мне с бумагами, и к вечеру мои терзания поутихли.

За дверью шаги и шлепок: почта. Эта берлога легально не существует, не имеет номера и для нее нет свободного отсека в почтовом ящике. Почта моя не слишком затрудняет почтальона, хотя еще и полугода не прошло, как было получено три письма в одну доставку. Что теперь? Не спеши, такие удовольствия редки, их надо смаковать.

Балалайка? Что ему загнули залазки — это точно! Нету починов. Налицо отставание области на идеологическом фронте даже по сравнению с другими отстающими областями. Ослаблена работа с массами, да-а! В такое-то время! В партитских сводках наша багровознаменная сползает с первых мест на якие и так далее. А вы, Главный Починщик, куда смотрите? Коньяк за счет казны хлестать — это всякий умеет. Пей, да дело разумей. Не оправдали доверия, дорогой товарищ. Пахнет оргвыводами. Да как! Хоть проветривай.

Только на кой мне Балалайка, коль скоро у меня уже созрела Операция без бороды? Не нужны мне сообщники, я и сам с усам.

Словом, письмо от Балалайки удовольствия не составит.

А если это эссе? Письмо из Городского Здоровья: «Настоящим предлагается по получении сего явиться по указанному адресу для медицинского освидетельствования…» Снова всплывет заявка на повесть о сифилитике Ульянове…

Тогда времени у меня остается всего-ничего. Сегодня — вот вся моя жизнь. А завтра прикатит фургон со сворой дрессированных амбалов.

Письмо, конечно, может быть и от Дока со всякими извинениями, или от внезапно подобревших членов моей семьи, или от кого-то еще. Но вероятность вызова оттуда так зловеща… Бежать, тотчас, и не в Сибирь, куда проваливаются все беспаспортные, а я и есть таков, паспорт мой сдан на бессрочное хранение, у меня лишь справка, по ней меня автоматически водворят в то место, из которого недавно выпустили. И не на юг, где можно перебиться без теплого пальта в каком-нибудь Батуми. Путь в Прибалтику. Прибалты нам помогут. Возможно, и на Запад переправят, если докажу, что я есть я. А там постараюсь довести до конца хоть продиктованный опус, коль скоро собственный заклепывается на этом месте и…