Тоска по Лондону

Он обеими руками снял очки и уперся в меня тяжким взглядом. Никто и никогда еще не провоцировал старого провокатора так откровенно. И, конечно же, ни разу в жизни ему не предлагали взглянуть на себя, как на личность, с интересами, отличными от интересов организации. Он глядел на меня, а я вспомнил свою практику и одарил его лучистой улыбкой. Тогда из нагрудного кармана пиджака он вынул какую-то штучку, кинул на землю, наступил, похрустел огромной ступней, поднял и сунул мне.

— Пойдем, — сказал он, — не откажи, я угощаю.

Поздно заполночь тащусь домой по центральным средневековым улочкам, бормоча о старых евреях, христианах и мусульманах, которые когда-то, в былые добрые времена, когда нас еще было не так много на земле и остервенение полыхало не так ярко, умели уважительно раскрывать цветы, распустившиеся на навозе души человеческой. Плел что-то о кактусах на камнях, о палачах и тайне крови, сморкался, искал платок и нащупал в кармане научно-техническое — обломки магнитофона, впятеро меньше моего. Разглядывал и сладостно думал, как, не колеблясь, отвечал бы, задай мне Сокира вопросы, которые ему поручили задать: нет, нет, нет, не верю, не надеюсь, не люблю, и никогда, никогда!.. Эксперимент исчерпан, никаких экспериментов с привлечением масс и всеобщего равного избирательного права. Нас много, голоса наши не равны. Я не обижусь, если меня не допустят, при условии, что не допустят никого с уровнем ответственности моим или ниже.

Сокира ни одного вопроса не задал.

Утром принес ему магнитофон. Он приложил палец ко рту, бросил хайтех в ящик стола и вывел меня из кабинета. Так же молча дошли до кофейни, он заказал два кофе и два коньяка. Сели за столик. Плохо спал, сказал он. Да ведь нажрались-таки, сказал я, хорошо, что обошлось, могли и вовсе не проснуться. Куда там, сказал он, так просто не уйти мне, не заслужил. За всю жизнь не было времени, чтобы о самой жизни подумать. А подумал — все плохо, с какого конца ни возьми. Думаешь, я тебя, стрекулиста, не вижу? Вижу. И что? Отсечь тебя? Это как два пальца обоссать. А толку? Лучше от этого будет? Что-то упустили мы, если такие, как ты, в стороне. За десятилетия ты один умудрился меня заставить заглянуть за яму, в яму-то глядеть мы привыкли. Ну, отсеку тебя. Так ты ж больше всех достоин жить обычной жизнью, кому ж я добро сделаю? Все люди в равной мере достойны жить обычной жизнью, но вы их делите на хороших и плохих по странным каким-то меркам… А ты, конечно, знаешь, по каким меркам делить, перебил он.

Задирается.

В общем и целом, сухо сказал я.

И сам ты, конечно, хороший.

В общем и целом, повторил я.

А как ты знаешь, правило, что ли, у тебя есть?

Есть. Если зовут на помощь, и ты спешишь, не рассчитывая сил, хватит ли, справишься ли, просто спешишь, безрассудно, потому что не можешь не отозваться на зов, ты хороший человек.

А плохой, стало быть, сперва рассчитает силы, а уж потом?..

Это неплохой, ответил я, плохой на зов и внимания не обратит.

— А ты, стало быть, обращал? — Я пожал плечами. — Ты тут, сказал Сокира, психуешь в свое удовольствие, а семья в Америке, там вкалывать надо, семья вкалывает, а ты собой не пожертвовал, бросил крест, и все добродетель из себя корчишь, да?

Эта умная скотина влезла копытами своими в жгучую мою рану. Даром что любить себя не зазорно вопреки тому, чему нас учили, сам-то он две семьи бросил с малыми детьми, расплодившись, но платя алименты — а как же, порядочный! — с нищенской гуговской зарплаты, разве ж на зарплату они живут…

Вчера я застал его врасплох, сегодня это прошло. Что сделал для него, то сделал. Помог заглянуть за яму — большое спасибо, а теперь вернемся к нашим барашкам и развенчаем негодяя, дабы не только дело сделать, но и с чистой совестью остаться…

Но не это взорвало меня. Кто наставляет?

Прежде чем достигнуть нынешней цветущей жизни, я хорошо намял холку. До щели кодификации отпахал семь лет, как Иаков за Рахиль. И семь лет отдыхал в щели. Остальные я трудился, как раб — по 12–14 часов в сутки. В двух мирах. И этот жлоб, чей труд в том, чтобы поднимать бокалы и теми же красивыми руками писать доносы на собутыльников, учит меня морали?

Есть границы терпению даже на пути к цели…

Я не корчу добродетель, сказал я. Жизнь прожил как сумел. Сюда бежал умереть. Поможешь выжить — спасибо. Поможешь умереть — тоже спасибо. Но от нотаций избавь, не тебе их читать.

Такое, наверно, было в моем взгляде, что он опустил глаза.

Знаешь, чем ты меня добил, миролюбиво спросил он. Добил-таки, усмехнулся я. Да нет, это в хорошем смысле. «Перелетными птицами». Впрямь напевал среди американцев? Видишь, тяжко без родины.

Я встал. Мы родом из детства, яростно сказал я, и плевать нам на всю остальную территоррию. Здесь сотни лет жили мои предки, здесь их убивали, во мне говорит голос крови. А ты откуда? Что тебе здесь, в Галиции? Где твой дом?

Он опрокинул коньяк в смрадную глотку и опустил голову на ладонь.

Плетусь домой после приступа затяжного молчания с Сокирой. Так оно и не было прервано. По-прежнему он сидит за столом, а я бреду. Повернулся и пошел.