Тоска по Лондону

Кто еще выкладывает столько правды о нас, как не равнодушная сволочь… Мерзкий лик истины. Близким можно не верить, их пристрастием оправдываться. Но равнодушным… Бросил крест? Бросил. Бежал? Бежал. Надо быть помещенным в безвыходное многолюдье, в толпу, чтобы не иметь возможности бросить свой крест…

Никто меня теперь не узнает, не надо больше улыбаться, но все равно улыбаюсь, по привычке…

Именно сейчас, шагая домой, вспоминаю вдруг — по контрасту, конечно, (как славно посидели мы с моим другом Майклом Брэдшо в пабе «Беспечный навигатор» лет этак с десять назад. Мы хорошо клюкнули и многое обсудили, когда Майкл сказал:

— Слушай, что делается со временем, прошло уже семь месяцев, как я купил свой «форд», представляешь?

— А помнишь, сколько десятилетий прошло с тех пор, как ты в последний раз слышал звук падающего «Фау»?

— Вот о чем не скучаю, — сказал Майкл, — противный был звук.

Мы перекинулись на прошлое, освежая память доброй шведской водкой. Не преминули вспомнить, при каких обстоятельствах союзники вступили в войну, и я сказал, что это был великий шаг. Ты полагаешь, с сомнением пробормотал Майк. Я подумал, что вряд ли Майку с его британскими традициями пришелся бы по вкусу нацизм, даже в смягченном варианте и на сленге кокни. Но вслух сказал другое. Я сказал, что история такого, пожалуй, не знает. Встать на защиту второстепенного государства без всяких для себя выгод, не будучи готовым к войне против вооруженного до зубов врага — это из области благородной фантастики. Майк приосанился и хмыкнул. Я добавил, что в послевоенные годы именно британская принципиальность удерживала титскизм в его имперских рамках: кто знает, вдруг этому гордому королевству взбредет в голову сопротивляться, хоть это и самоубийство, но бомбы у него есть, и выстрел свой последний оно использует…

Майк бросил на меня светлый взгляд, полиплоидный нос его налился этим неотразимым британским снобизмом, и он сказал: O'key! Let us drink it for cheers.

Выпили. В пабе было малолюдно и тихо. Жундел телевизор. И не мешал не сравнимый с моим русским английский. Струны душ были настроены согласно, мы платили дань уважения друг другу восторженно и охотно. Потом вышли проветриться перед тем, как сесть за баранки своих машин и раскатиться по домам перед завтрашней встречей на работе. Был прохладный октябрьский вечер. За спиной, как океан, шумела скоростная дорога. А океан, напротив, молчал. Ни всплеска. Мы стояли на песке и глядели на звезды. На стыке трех стихий мы, я думаю, отчетливо сознавали несоразмерность наших душ малой площадке контакта. Но нам было хорошо уже от того, что мы понимали эту ограниченность. Вообще, ограниченность во времени и пространстве. И мирились с этим. С непослушным, независимым миром. С прорвой небес. С энтропией. С летальностью, настигающей нас по неведомому расписанию. И ветерок с океана овевал наши глупые, но честные глаза.

ГЛАВА 18. ДЕНЬ В ЭДИНБУРГЕ И ОПЕРАЦИЯ БЕЗ БОРОДЫ

Художники-дивизионисты писали картины точками несмешаных красок. Большое количество точек в контуре давало изображение. Изобретатели метода утверждали, что синтез подлинного цвета осуществлялся глазом самого зрителя эффективнее, чем мог бы сделать это художник, смешивая краски на палитре. Работу художника результировал глаз.

Я не таков. Я честно и прямо, без утайки, пытаюсь вопнуть в тебя, Эвент, свои симпатии и антипатии, почти навязываю моральные оценки, так как убежден, что они у нас примерно одинаковы. А к читателю, противоположному тебе нравственно, и не адресуюсь, в переубеждение не верю. В принципе не верю в таковое.

Поэтому, хотя литературный дивизионизм тоже существует, я не поклонник такого метода.

Но иногда события идут так густо и описывать их с подобающими коммментариями делается так трудно (и нудно!), что возникает желание командировать к чертям традиционную литературную последовательность и перейти на письмо точками чистых красок в расчете на твой, Эвент, уровень и на то, что ты синтезируешь картину сам, исходя из нижеизложенного и руководствуясь вышесказанным.

Итак, мы сидим в маленькой, но опрятной квартирке. Хозяева ее смотались еще до того, как меня привезли сюда — под покровом ночи, разумеется. Нас шестеро, было семеро, и я не удивился, узрев четыре знакомых лица. Первое, конечно, Утопист. Второе — Мирон-Леопольд. И, само собой, два моих знакомца по заведению Кабатчицы, те самые, что затеяли при мне дискуссию, от которой сбежал милиционер. Ай да я, не подвело чутье старого воробья, вон еще когда на меня силки ставились. Ну, теперь-то другое дело, пришло время контактов и никуда от них не деться, так что ловись, воробей.

Леопольда я увидел еще в дверях и пальнул, даже не отпустив дверной ручки: мальчика прошу отправить домой, иначе никакого разговора не будет. Энтузиазма мой афронт не вызвал, но мальчик ушел.