Тоска по Лондону

Утро обнажило раны вчерашнего дня.

По склонности или, лучше сказать, по слабости склоняться на увещания, я поддался на воркотню Анны. Мне и впрямь стало казаться, что все не так страшно, я преувеличиваю, да и времена переменились, власти не посмеют… и так далее. И, следовательно, не обязательно Анне бежать, мне дрожать, а Мирону скрываться. Взамен мы можем сделать то-то и то-то.

K тому же я очевидно болен. Как бежать и какие сложные дела затевать больному…

Но все, что в шепоте ночи казалось осуществимо и безопасно, при свете дня, даже такого серого, обнажилось и оказалось сурово и опасно. Я пластом лежал на диване под тревожное бормотание телевизора, и кадры насилия мелькали теперь уже не там, у них, а здесь, у нас. Я забывался, просыпался, проваливался снова и вдруг пришел к выводу, неумолимому, как дуло: Косому Глазу известно все. Кроме, разве, деталей, которые нетрудно добыть у меня если не пытками — их мне не выдержать, — то игрой на отношении к Анне и Мирону.

Придя к этому, я уже не мог вернуться в уют. Мысль засновала, как белка в колесе, и натыкалась на те же неумолимые дуги. Меня словно взорвало. Я встал с дивана, позвал Мирона, выслал Анну из комнаты. Мирон, сказал я, ты обязан исчезнуть. И объяснил. А как же мама? О маме я позабочусь, а ты обязан прикрыть мой тыл своим отсутствием. Куда же я?.. В Кемерово, сказал я, бери деньги, беги за билетом, лети немедленно. Завтра, сказал он, и я понял, что настаивать бесполезно. Но понял также, что это слово мужчины, завтра он исчезнет.

Потом настала очередь Анны, но тут меня опять сморило, и я как-то не очень помню, до чего мы договорились.

К вечеру стало совсем худо. Вызывай «скорую», вези меня в больницу, сказал я и осекся. Какая «скорая», какая больница, кто я такой? Приедут, осмотрят и скажут: ну, воспаление легких, у нас пациенты с острым аппендицитом или ущемлением грыжи очереди дожидаются, вызывайте врача. Единственное место, куда я могу сунуться, — это мой диспансер на ул. Матюшенко, там я приписан законно. По части легких они не копенгаген, но все же медики, все же больница, все лучше, чем резать дуба на дому.

Я позвонил. Привет, отче, заорал Док, ага, понадобился, значит, старый друг! Мне звонили родственники из Москвы, ты же гений, поздравляю! Еще недавно ты, вроде, держался противоположного мнения, вяло заметил я, но не в этом дело, я болен, еду к тебе. Что за вопрос! Через полчаса буду, сказал я. Обожди, замялся Док, не могу же я класть тебя в общую палату, дай приготовить местечко, приезжай часам к пяти, не загнешься, а? Загнусь, еще как, сказал я, клади меня куда хочешь. Обожди-обожди, заторопился он, но я уже положил трубку.

K машине Анна и Мирон меня скорее выносят, чем выводят. Мирон поддерживает меня так бережно, а я стараюсь на него не глядеть. Провел ночь в комнате его матери, в ее постели, в тесном касании, хоть приличия ради что-то там было мне постелено на диване.

Вечерняя беседа за чаем стала дискуссией, потом спором, потом снова беседой. Одно это чего стоит… Он нападал, я не защищался. Защищать космополитизм? Он не нуждается в этом. И навязать его нельзя. До него лишь дорасти можно, и не с любого уровня. Но у Мирона как раз не любой. Я в его годы тоже был кипучим — правда, не националистом, а патриотом.

Дожил же я до того, чтобы резюмировать такое без трагизма…

Потому и не спорил. В революции, как во всем, в чем приглашают участвовать много людей, их не удержать в рамках. Да и желания обуздать их не наблюдалось ввиду тьмы других революционных забот, а, главное, ввиду понимания главарями — их уважительно вождями зовут — того, что свобода грабить и убивать как раз и привлекает массы к участию, иначе их не заманишь.

И пошел качаться маятник. Угнетенные становятся свирепыми и беспощадными угнетателями, хуже вчерашних господ. А народ, избыв москалив, ляхив та юд, обнаружит себя в такой нищете, в сравнении с которой вчерашняя покажется богатством.

Почему?

По причине крушения связей, изгнания специалистов, подбора кадров по национальному признаку, коррупции и оголтелого расхищения всего, что плохо лежит.

Но разве это неизбежно?

Абсолютно! Неумолимо и неотменяемо.

Задумался.