Тоска по Лондону

В диспутах на редко удается не коснуться веры. Для меня это интимнейшая тема. Странно, конечно, что я выбалтываю всему свету то, что с трудом выдавливаю из себя в частной беседе, но таково скрытое ехидство писательства. Как бы то ни было, тема была затронута, стала переломным пунктом, а затем, естественно, речь зашла о смерти и бессмертии, и мы снизили тон вторично. Мирон спросил, верю ли я в душу, как в субстанцию. Я сказал — не знаю. И притом верю в бессмертие? Я сказал — да. Разве это возможно? Ну, что мы знаем о возможном… Когда прекращается жизнь, мысль освобождается, а время начинает течь по-иному. В это я верую. Даже не верую, а почти знаю, нахожу этому объяснения физиологические, в которые не считаю возможным вдаваться. Убывая в последнее странствие, мы осуществляем рай, или ад, или не знаю что еще. Верю в прозрение, или успокоение, или сожаление. В падение или полет. Это ждет каждого и зависит от прожитой жизни.

Я был очевидно истощен беседой, но Анна не трогалась из-за стола и умильно улыбалась, едва я обращал на нее просительный взгляд. Этакая дрянь. А Мирон охотно говорил бы до утра. По необходимости беречь силы, пришлось пренебречь приличиями и подняться.

А после этого я попал в нежные руки Анны и, сам понимаешь, Эвент, был щедро вознагражден за примерное поведение. Оно бы ничего, но уж после этого следовало спать. А мы пустились в обсуждение злободневных проблем и так в них увязли, что и сами не заметили, как взалкали вторично. Для сна просто не осталось времени.

Только, будь добр, Эвент, не говори мне, что ты не такой, ладно? Пожалуйста, не надо.

Утренний прием аспирина самочувствия не улучшил, а остаток сил ушел на напяливание штанов и рубашки.

В такси Анна утирала обильный пот на моем челе, а я применял хитрые приемы, дабы вдохнуть. Шоферу я велел причалить к противоположному тротуару, чтобы издали взглянуть на высокий бельэтаж докторского кабинета — нет ли там подозрительного оживления. Какое-то движение мне почудилось, но разглядеть ничего не мог. Попросил Мирона использовать преимущество роста, он извинился: близорук. Черт, не надо было мельчить и суетиться. Заглядывать в окна — не комильфо. Пока еще мальчик не замечает во мне недостатков, но это проходит быстро.

Вот что, сказал я, вас никто не должен видеть, я пойду один и буду звонить тебе, Анна, на работу. Мирон заупрямился: в таком состоянии он даже дорогу мне одному перейти не позволит. Еще минута препирательств — и я рухну, сказал я, притянул к себе Анну и последним усилием оттолкнул Мирона.

Помню, как мы перешли дорогу, помню заоблачную высоту вестибюля и Дока, сбегающего по лестнице, его изумленные глаза, потом глаз, приблизившийся, огромный, закрывающий все.

Больше ничего не помню.

ГЛАВА 24. ЮЖНЫЙ ЭКСПРЕСС

Ровная пелена облаков, бессолнечный предвечерний час, влажная зелень скрывает подножье Большого Бена. На переднем плане вознесенный на постамент желтоватого камня всадник с жезлом, опертым о бедро. Это не Артур Уэлсли, герцог Веллингтон, не прославленный ничем более победитель при Ватерлоо, это Карл I, несчастнейший из английских королей. Убегает к Темзе цепочка фонарей замысловатой старинной работы и то ли запаркован, то ли остановился красный двухэтажный автобус — одинокое яркое пятно в меланхоличном городском пейзаже. Альбион… Картинку привез Черчилль. Едва ли не всюду бывал, а там не довелось. Теперь и не побываю. Из этой западни не выбраться.

28 июня напряжение разразилось катастрофой: вермахт прорвал фронт на протяжении трехсот километров. Снова повторение сорок первого года, которое считали невозможным.

Событиям предшествовал фарс, равного которому я в Ставке еще не видывал.

Не зря начинаю это сообщение британским мотивом. Военный Кабинет империи твердил нашим наполеонам, что германское наступление летом этого года нацелено будет на юг. Но главным стратегом пока остается Педант, он смирился с ролью чтеца мыслей и желаний владыки. Да и сердце у него слабенькое, что с него взять… А Сосо, сколько ни уговаривал я его прислушаться к бриттам, продолжает заботиться о личной безопасности в ущерб чему угодно.

В середине июня разведка донесла о концентрации германских войск в районе Щигры-Курск. Брянскому фронту отвечено было: «Не туда смотрите, наступление готовится не на южном, а на северном фланге вашего фронта.»