Тоска по Лондону

Настал великий день, она получила справку о зачислении. В тот день тарелка борща отправилась дяде в штаны, а жена брата в ответ на тычок получила затрещину. Анна ушла в общежитие. Брата она продолжала любить и не отказывала ему никогда, он умер молодым, сразу после защиты диссертации по проблемам матричных игр.

Три года она жила как все коллежанки — баловалась с парнями по парадным, кое-как сдавала экзамены, зачеты и получала диплом и прежним путем выбила назначение на базу Плодовощторга. K тому времени относится ее первое знакомство с косметикой и перенятая у кого-то привычка раз в неделю мыть волосы. Эти склонности не могли не быть отмечены, принесли ей репутацию аристократки, что в сочетании с длинными ногами, ямочками на щеках и легким нравом обратило на себя внимание местного руководства.

Еще через год произошло событие государственного значения. На собрании по выдвижению кандидатов в депутаты горсовета, предзавкома зачитал по бумажке такое обращение: товарищи нам предлагается избрать кандидатом в депутаты городского совета женщину украинку не старше двадцати одного года незамужнюю со средним специальным образованием и стажем работы не менее одного года. На базе только одно существо удовлетворяло всем перечисленным параметрам — Анна. Ее и избрали.

Тут она перешла на вторую космическую скорость и показала, на что способна. Волосы стала мыть через день и употреблять духи. Подкрашивала губы. Одевалась, до хруста натягивая чулки на свои заметнейшие, доложу вам, ноги. Ее выдвинули в какую-то комиссию горсовета. «От нее хоть не воняет», (желчно заметила по этому поводу секретарь горисполкома, фигура, как известно, несменяемая. В комиссии она зацепила токаря-передовика и сразу на себе женила. То был звездный час жизни, пик нравственности, она спала только с мужем и с двоюродным братом, ровно через девять месяцев родила сына, и молодой образцовой семье выделили однокомнатную квартиру.

Постепенно работа стала брать свое, приходилось задерживаться, муж не понимал эмансипации передовой титской деятельницы, и они расстались. Нынешний статус свободы и независимости был раз и навсегда достигнут.

А восхождение к гастрономторгу, партийности, двухкомнатной квартире, мебельным гарнитурам, поездкам в соцстраны и прочее становилось делом голой (или полуголой) техники, каковая, свидетельствую, находилась на высоком уровне и до появления на педагогической сцене твоего, Эвент, покорного слуги.

И вот это железо, эта закаленная и отточенная сталь плакала, сидя в непотребном виде на убогой моей постели, и сквозь белые пальцы в дорогих (по титским понятиям — кольцах текли слезы.

Надо бы ее жалеть, и я пожалел бы, если бы понял. И понял бы, если бы она плакала о том, чего ей присуще добиваться и к чему стремиться. Но к замужеству у нее не было малейших даже поползновений со времени развода, то есть уже двенадцать или более лет, — если ей верить, конечно. Да и с чего бы не верить? Разве ее образ жизни с замужеством совместим? На кой оно ей, замужество? Любовь? Ну уж прямо! А на роль спасителя падших женщин я не гожусь. Когда годился, то, скорее всего, сам пал бы. Да и времени прошло с той поры — годы, с годами люди редко делаются лучше.

Я глядел, как она плачет.

— Ты помнишь, что я женат?

— Был женат. Был!

— Был и остался.

— Цэ всэ химия! Если бы остался, тебя не впустили бы.

— Проморгали, случается. — Слезы закапали чаще. Я отшвырнул простыню. Пусть мои мощи тоже участвуют в убеждении. — Ну, что тебе еще, ты приходишь, когда хочешь, и никого больше у меня нет. А у тебя — взвод, и я тебе не мешаю. А был бы мужем, стер бы их, как плевок, вместе с твоей карьерой.

— Вот и сотри, — сквозь слезы сказала она, отняв от лица ладошки и уже пробуя губы в улыбке.

— Зачем болтать, не собираешься же ты хить на зарплату.

— Собираюсь. Я хочу быть только с тобой.

— Ты молода, меня одного тебе не хватит.

— Хватит. Мне ласки твоей хватит.

Слово ласка в украинском многозначно и в нем преобладает не сексуальный оттенок. Я был обескуражен и, чтобы покончить, жестко сказал: «Оставим это».

Она притихла. Морщась, переменила позу. У нее затекли ноги, она выпростала их, сняла чулки — я завороженно глядел, как из-под черной кисеи появляется молочно-белая кожа (Анна терпеть не может солнца) — и пошевелила ухоженными пальчиками (раз в неделю педикюр, по средам, если не ошибаюсь). Придвинулась ко мне, касаясь теплыми ногами, речь ее текла певуче, а я глядел на ее тяжелые волосы, на кожу в аристократических родинках, на сияющие глаза и силился слушать и не слушал, а думал о том, как это мне в мои-то годы досталось вкушать такой лакомый кусочек.

Когда, устав от непосильного внимания, попытался остановить ее, она замахала на меня руками и привстала на постели. Ее колени утопали в одеяле, но она все равно возвышалась надо мною в своей ничего не прикрывающей кофточке, глаза блестели, губы улыбались, и видно было, что она убеждена своими доводами и не видит возможности их опровергнуть.

— Так? — радостно кивая, спросила она. — Так?

Я отрицательно помотал головой: не так.