«Встретил СПисателя, зашли на кофе, говорили в сексуальных терминах о глубоком и полном удовлетворении. Подошел Радист сказал, что ожидаются перемещения в верхах. СП заметил, что от перемещений в верхах мало толку в низах, но перемещения в низах желательны еще менее в интересах тех же низов. Подошли Технолог, Швейник и Молоток. (Все друзья институтских лет, за исключением Радиста, за которого могу поручиться. Впрочем, мог и за ЛД… (СП) Выпили. СП рассказал анекдот. На съезде встречаются два старых большевика и кидаются в объятья: «Вася! Ваня! Да я думал, тебя давным-давно сгноили. Да что там, уцелел чудом. Да, брат, здорово мы с тобой в молодости, а? Не говори, самому не верится. Как мы в девятьсот пятом на баррикадах с револьверами против пушек, помнишь? Помню, Ваня, как не помнить. А как в феврале семнадцатого городовых с крыш летать учили? Да, Ваня, как же, словно вчера было, помню, все помню. А как в октябре Зимний распотрошили, а? юнкеришек этих и баб, а, скажи? в жизни больше таких чистых баб на пробовал, а? Помню, Ваня, как же, незабываемо это! А правительство Временное, как мы его тогда, помнишь?.. Как же, Ваня, помню, погорячились мы тогда, погорячились…» Все грустно посмеялись. (Каков? Если это и стук, то художественный! Неужто я так красиво рассказал, как он красиво написал? Разом обхаркал всех. Всегда подозревал в нем скрытый сатирический дар. Вот где сублимировался… — СП) Потом СП добавил: Самое печальное в анекдоте (правдивость. Демократия победила в России в феврале семнадцатого. Просто этой стране не суждена демократия. Ленин — гениальный тактик, великий контрреволюционер. Гениальность его проявилась в создании партии профессионалов-политиков и в выборе момента для захвата власти. Временное правительство не избрано, оно сформировано на гребне революционного энтузиазма. Сегодня энтузиазм еще жив и правительство имеет защитников («сегодня рано». K октябрю энтузиазм угас. Непопулярное правительство стало беззащитно. Самое демократическое среди правительств воюющих стран, оно и не помышляло об удержании власти: ведь избрано Учредительное собрание. Избрано, но не начало работу, твердил Ленин. А соберется, учредят депутаты от всех сословий новый законопорядок бывшей Российской империи — и бейтесь головой о стенку, поезд ушел, переворот станет противозаконным и власти нам не видать. Вот почему «послезавтра — поздно!» Значит, завтра. Так и произошло. Присутствующие согласились, никто не возразил, что Ленин — гений.»
Что, спросил Балалайка, дошло?
Стиснув бумажки, я справлялся со своим лицом.
Как он славно устроился, ЛД! Всю жизнь я стремился писать правду. Я стремился, а он достиг. Писал правду в единственном экземпляре, но, как бы то ни было, писал. А я говорил правду, но писал по их социальному заказу. Возможно, ЛД мечтал о романе, а довольствоваться ему приходилось миниатюрами. Но мне и того не было дано, я-то писал раститскую ложь ради крупиц истины, которые втискивал в текст. Их подло убирали уже при последнем редактировании.
Не зря плавало масляное пятнышко той догадки. Клятый разум, мало радости в твоей искушенности. Так сладко было ошибаться. Все точно. Помню кафе, погоду… Чисто сделано, сохранено для потомства. Не без шпильки в святую святых: «Никто не возразил, что Ленин — гений». Сукин сын!
Застонал я не от этого. Застонал от того, что из кафе повел ЛД домой и показал ему перепрятываемые у меня по просьбе друга, члена Хельсинского комитета, четыре выпуска «Хроники текущих событий» и множество томов всяких песен и прозы. Хранение этого добра оценивалось по тем временам от трех до семи. Но об этом в рапорте не было ни слова.
Ну что, прыгал Балалайка, закрыт вопрос? Мне надо подумать. Да где думать, всетитская конференция через три дня, командировку надо оформить!.. Подумаю, сказал я так, что он мгновенно исчез.
После его ухода я не мог оставаться в своей конуре, выскочил из дома, но бежать некуда было, и я поплелся на кладбище, на столь же одинокие и обгаженные, как жизнь, могилы орлят, львовских мальчишек, остановивших в двадцатом ведомые Кобой банды Первой конной на подступах ко Львову.